Татьяна Столбова - Смерть по сценарию

Я посетила туалет, ванную, а моя подруга все еще валялась в коридоре и, кажется, пыталась заснуть. Во всяком случае, я слышала что-то вроде сопения с присвистом. Я подавила в себе злорадство, разбудила ее, помогла подняться, проводила на улицу и посадила в такси. Это заняло у меня не больше пятнадцати минут. Когда я вернулась к столу, выяснилось, что большая часть гостей уже собирается расходиться.

Только я пришла домой, мне позвонил оперативник Сахаров. Я выложила ему все (вернее, часть всего), что узнала за время, прошедшее с нашей встречи. Кажется, он остался доволен проделанной работой, потому что оставил мне номер своего домашнего телефона.

Ночью я долго не могла уснуть. Все ворочалась с боку на бок, вспоминала Мишу. Оказалось, что я помню каждый его жест, каждый взгляд, каждый оттенок улыбки, голос и интонации, но вот черты лица — смутно. Будто часть его еще осталась здесь, а другая часть уже там...

Потом в комнату зашел Петя. Он присел на край моей кровати, и мы долго говорили с ним о Мише. Вернее, говорила одна я, а он только слушал и иногда задавал вопросы. Все же в некоторых случаях хорошо, когда в доме есть личный психотерапевт. Но только в некоторых...

Я так увлеклась своими мыслями, что незаметно для себя очутилась у самой двери Мадам. Тут только я вернулась в реальный мир, а вернувшись, сразу нахмурилась. Слишком здесь было невесело.

Мадам открыла мне, с вялой улыбкой пробормотала что-то вроде приветствия, медленно развернулась и потащилась в комнату. Я быстро разделась и пошла за ней. На столике перед ее креслом лежали все четыре книги Кукушкинса. В каждой было по несколько закладок, сделанных из клочков газет.

— Зачем это? — подозрительно спросила я, на секунду усомнившись в здравомыслии Мадам — уж не вздумала ли она гадать по Кукушкинсу наподобие дореволюционных барышень?

— Надо! — отрезала она.

Я пожала плечами. Опять тайна. Подумаешь!

Рухнув в кресло напротив, я попыталась посмотреть прямо в глаза Мадам. Мне это не удалось — она и не думала следовать своим же собственным правилам приличия и не смотрела на меня с гостеприимной улыбкой, а уткнулась в книгу и внимательно вчитывалась в верхний абзац на левой странице.

— Про что там? — осведомилась я.

— Лин Во выращивает себе руку в цветочном горшке, — механически ответила Мадам.

Я поежилась. Это самое неприятное место в романе «Три дня в апреле». Сумасшедший Лин Во, оставшийся без руки в раннем детстве, подбирает на улице желудь, сажает его в горшок и начинает читать древнее китайское заклинание. Он думает, что через три дня и: желудя вырастет рука, которую он потом сможет приделать к своему плечу. Брр...

— Вот что, Владислава Сергеевна, — решительно начала я, — напрасно вы скрываете от меня...

Продолжить я не успела. Видимо, нас волновала одна и та же тема, потому что Мадам, казалось, только и ждала, когда я коснусь ее. Недослушав, она живо подняла на меня глаза и сказала:

— Тоня, я не собиралась скрывать от тебя этого. Но сначала я должна была, просто обязана была все обдумать. Нельзя обвинить человека на основе одних только подозрений. Да и подозрения такие шаткие, что...

Она вдруг опять замолчала.

— Такие шаткие, что... — повторила я ее последние слова, думая, что она просто забыла, что хотела сказать.

Но она не спешила посвящать меня в свои умозаключения. Судя по отчужденному взгляду ее выцветших, но все равно чудесных глаз, Мадам вела сама с собой внутреннюю борьбу — выложить мне всю правду, или лишь часть правды, или вообще послать меня подальше и ничего не говорить?

Не слишком приятная догадка. Неужели она мне не доверяет? Достаточно посмотреть на мое открытое честное лицо, чтобы понять, что я не побегу звонить на каждом углу о том... О чем? Понятия не имею. Нет, мне непременно нужно знать все. Если даже Мадам, близкий мне человек, не хочет поделиться со мной своей тайной, то какой же из меня следователь? Так я вовек не найду убийцу и не освобожу Дениса от подозрений.

Я бросила взгляд на часы: жду две минуты. Если через это время Владислава Сергеевна не победит свою совесть, мне придется применить недозволенные методы — то есть пристать к ней как банный лист и не отставать до тех пор, пока ей не надоест со мной пререкаться.

Две минуты прошли.

— Вот уйду сейчас, — пригрозила я.

Мадам поколебалась.

Я бы, конечно, никуда не ушла, но она не была твердо в этом уверена.

— Ну я же вижу, что вы все уже обдумали...