Татьяна Столбова - Смерть по сценарию

— Не похоже, чтоб он сам ее придумал. Он — ангел, и вдруг такая чернуха? Не сочетается.

Линник помолчал, потом сказал с легкой обидой:

— Зачем ты так, Тоня? Миша не был ангелом. Он был нормальным человеком. Вот смотри...

Он приподнял пальцем верхнюю губу и показал мне дыру вместо зуба.

— Это Миша, — гордо сказал он.

— Не может быть, — не поверила я.

— Он нечаянно, — пояснил Линник. — В метро ехали, в центре толпы, он повернулся и локтем задел меня.

— Раз нечаянно — это не в счет.

— А боксеру Васильеву кто руку сломал?

— Тоже не в счет.

— Да? Может, ты думаешь, он и это сделал нечаянно? Не обижай Мишу, Тоня. Никакой он не ангел. Сейчас — может быть, не отрицаю. Он действительно был отличным парнем, так что есть вероятность, что его определили в рай...

Тут проходящий мимо нашего столика актер в арестантской робе уронил в мою чашку бутерброд и при этом почему-то рассердился на меня. Прошипев что-то невразумительное, он двумя пальцами вытащил из моего кофе сначала хлеб, потом кусок сыра и ушел. Наша религиозная беседа прервалась. Нам обоим расхотелось говорить об ангелах, выбитых зубах и сломанных руках.

В полном молчании мы доели бутерброды с буржуазной колбасой. Затем я попрощалась с Линником и пошла работать. Передо мной шли Вадя с Галей. Они нарочито громко смеялись и изо всех сил делали вид, что не замечают меня. Я свернула в сторону и направилась в павильон другим путем.

Галю давно раздражает тот факт, что я общаюсь с артистами. Почему-то в театре и в кино артисты и режиссеры считаются высшим сортом, а все остальные — низшим. Конечно, такие, как я, не смиряются с подобной классификацией, но такие, как Галя, не только смиряются, но и культивируют ее. Именно по этой причине она часто поглядывает на меня с недовольством и досадой — словно старшая кухарка, которой не нравится поведение нахального поваренка. Меня, ясное дело, этим не смутишь. Я готова бороться против дискриминации до последнего вздоха. И я не понимаю людей, добровольно ставящих себя на нижнюю ступеньку. Надо же в конце концов иметь чувство собственного достоинства.

Таким образом, мы с Галей не находим общего языка. Иногда у нее случаются приступы хорошего настроения и она мягко, этак по-матерински журит меня за мою раскованность, кою она именует «расхлябанностью и наглостью». Если же у нее настроение плохое, то она просто подходит ко мне сзади и тихо шипит: «Отойди от артиста!» Я, естественно, не отхожу, а поворачиваюсь к Гале и меряю ее самым презрительным взглядом, который имеется в моем арсенале. Она отваливает, скрежеща зубами.

Но мы не враги. Она прощает меня, потому что я еще очень молода, а я прощаю ее, потому что она уже перешагнула за сороковник и ей поздно менять жизненную позицию.

Моя мысль о Гале обрывается перед поворотом. Я слышу странно знакомый, противный, какой-то бабий голос. Сбившись с шага, я останавливаюсь и всматриваюсь в полумрак у телефона-автомата. Там Пульс. Он кокетливо хохочет и щебечет что-то женским голосом. Ужас. Неужели он гомосексуалист? Вот и Линник намекал...

Но и эта мысль обрывается. Я вспоминаю Мишину историю про Большого Якута, Большого Еврея и маленького, очень умного русского, меня почему-то передергивает, и в этот момент я подхожу к павильону. Видно, не суждено мне сегодня додумать что-либо до конца. Я собираюсь с силами и настраиваю себя по-ленински: работать, работать и работать. Дым из кастрюли Сладкова валит прямо на меня. Я беру хлопушку и подбегаю к Ваде. «Мотор!» — пронзительно кричит он. Невзорова принимает нужную позу и закатывает глаза. Началось...

Весь день Сахаров названивал Тоне Антоновой, но так и не сумел дозвониться. Наконец около четырех часов дня трубку взяли. Молодой приятный мужской голос ответил вежливо, что Тоня на работе и будет только поздно вечером. Сахаров испросил разрешения позвонить поздно, получил его, но когда позвонил около одиннадцати, выяснилось, что Тоня так и не пришла. В приятном мужском голосе уже слышались тревожные нотки, и Сахаров решил перенести разговор с Тоней на завтра. Он был уверен, что она появится на Мишиных поминках у Мадам.

Так оно и получилось. Сахаров пришел вторым — сразу после Пульса, который нелепо суетился, бегал из комнаты в кухню и обратно и делал вид, что помогает Мадам накрыть на стол. Но, как тут же увидел Сахаров, Пульс не столько помогал старой женщине, сколько мешал. Он путался у нее под ногами, ронял столовые приборы, испортил салат «Оливье», нарезав туда банан, и под конец разбил хрустальный фужер, за что немедленно был отстранен хозяйственным Сахаровым от занимаемой должности.