Дия Гарина - Битте-дритте, фрау-мадам

— Ты… старая… Ты там была! Сволочь…

Панфилов сделал шаг к Егоровне, но Зацепин удержал его.

— Оставь, Леша. Столько лет прошло. На меня лучше кидайся. Я во всем виноват. Уж если хочешь пар спустить, давай стреляться. Я тут обалденные дуэльные пистолеты видел. Посеребренные, с малахитовыми вставками на рукоятях. Представляешь?! Все в футляре есть: и пули, и порох. Он даже ничуть не отсырел. Точно! Давай стреляться! Я холостым выстрелю. А ты даже если попадешь, хуже не сделаешь — мне ведь все равно умирать. А так, хоть какая-то польза. Вроде как за собственные грехи расплачусь. Как говорится, кровью смою позор. Я ведь, правда, нашу дружбу предал.

— Идиот! — Панфилов вырвал рукав из стиснутых пальцев Виктора Игоревича. — Кругом одни идиоты. И я с вами тоже скоро идиотом стану! Надо же было такое придумать! Ты бы еще в гусарскую рулетку сыграть предложил. Чокнутый…

Панфилов еще долго бормотал, что-то нечленораздельное, но тут вмешался Немов:

— Уважаемые, если у вас все, попрошу всех занять свои места. С вашего позволения я выключу фонарь. Батарейки не резиновые, а нам тут еще сутки кантоваться. Свет буду включать только по нужде. В смысле, девочки налево мальчики направо. За дверь не выходить.

Потекли томительные минуты нашего заточения. Они слагались в часы, но я этого не замечала. Потому что, свернувшись у стены и накрывшись шикарной меховой шубой, обнаруженной в одном из ящиков, снова заснула. Да так крепко, что не слышала мужского разговора бизнесмена и историка, вздохов и охов Егоровны и томительного молчания Павла. Сон-утешитель простер надо мной свои благословенные крылья. Я плыла в темно-синем теплом море, и желтый песок берега уже превратился в узкую, теряющуюся на горизонте полоску. Но страха не было, и возвращаться не хотелось. Не к кому мне было возвращаться. Мосты сожжены, и два дорогих человека не бросятся меня спасать, потому, что я сама отказалась от них. Значит, я буду плыть пока смогу, а потом Водяной утянет меня к себе на дно, и боль в разорванном напополам сердце, наконец, утихнет. Я уже чувствую, как его полупрозрачные руки опутывают меня лентами водорослей, и все-таки пугаюсь. Рот сам собой раскрывается для крика, но липкая водоросль закрывает его зеленым кляпом, и остается только мычать и корчиться в напрасных попытках освободиться.

— Ум!!! — возмущенно мычу я, как оказалось уже наяву, и понимаю, что на самом деле связана по рукам и ногам. А рот мне закрывает совершенно банальный скотч. Мама дорогая!

— Тихо, Ника. Спокойно, — голос Немова чуть звенит, и я понимаю, что это не сулит ничего хорошего. — Тут твой Челноков неплохую идею подкинул. Короче, пока ты спала, мы постановили так: раз ты не можешь выбрать из нас двоих, мы это сделаем за тебя. А поскольку никто не хочет уступить, решим все по-мужски. Дуэлью. Зацепин не зря про пистолеты болтал. Я проверил все точно. Порох сухой, пули есть. Места достаточно. Если от стены до стены. Дыма от выстрела не, так уж и много. И шансы почти равные. Ну, а если мы оба того… Тоже не страшно. Ты же от нас обоих отказалась. Значит, и так, и так одна осталась бы. В общем, не мычи и не дергайся. Я наперед знаю, что ты скажешь. Что оставшегося в живых прибьешь самолично. Извини, не верю. Я хорошо тебя знаю, побесишься и примешь. И будешь счастлива.

Он осветил меня фонарем, спрятав свое лицо за конусом света. Хотелось надеяться, что одолевшая меня слезоточивость вызвана именно избытком фотонов, бьющих в глаза. Сволочи! Гады! Вот только развяжите меня, и я вам покажу!

— У нас все по правилам будет, — „успокоил“ меня присевший рядом Павел. — Зацепин и Панфилов согласились секундантами быть. Зацепин знает, как эти пистолеты устроены. Зарядит одинаково. Мы-то по старинному оружию не очень… А ты тут посиди. Потом кто из нас останется тебя развяжет.

— И этому оставшемуся, я категорически не завидую, — хмыкнул Виталий. — Хватит мычать, Ника. Все равно ведь не развяжем. Мужики мы или нет? Как сказали, так и будет. Ну что, Челноков, пошли что ли? Лично я себя идиотом чувствую с этой дуэлью. Но что делать… В рукопашной ты мне сейчас не соперник. Да и не только сейчас. И в „гусарскую рулетку“ нам не сыграть. У меня ведь пистолет — не револьвер. А так… Даже что-то романтическое есть. Пушкин и Дантес. Лермонтов и этот… Не помню.

— И я не знал никогда, — Павел поднялся. — Пойдем. Нечего тянуть.

— Пойдем.

И они ушли, оставив меня связанной, прислоненной спиной к какой-то огромной картине, которую я так и не удосужилась рассмотреть. Я мычала и ревела, но заигравшиеся в мужские игры идиоты не обращали на меня никакого внимания. Зацепин и Панфилов преисполненные важности момента колдовали с пистолетами. До меня донесся возбужденный голос историка: