Найо Марш - Перчатка для смуглой леди

— Я не могу.

— Почему, черт возьми?!

— Джер, я говорил тебе, у меня от него мурашки по коже. Я ничем ему не обязан и не хочу стать обязанным. А еще меньше я хотел бы прийти к нему с протянутой рукой.

— Но почему бы не попросить?

— Потому что он может не отказать.

— Ладно, если он не старый педик, а ты уверяешь, что он в этом смысле чист, то какого черта? Ты совершенно согласен со мной в отношении перчатки и документов, по крайней мере, ты так говоришь. Они должны остаться среди соотечественников Шекспира, в его родном городе или столице страны, короче, здесь. Так надо же что-то делать!

— Сколько можно упрашивать его? Я уже пытался, помнишь, когда он приходил в «Дельфин». Уж как я рассыпался, какие доводы приводил, а он смотрел на меня как на пустое место. Больше не хочу.

Джереми вышел из себя.

— Тогда, черт возьми, я пойду к нему! — закричал он.

— Он тебя не примет.

— Я устрою сидячую забастовку на его крыльце.

— И возьмешь в руки знамя?

— Если понадобится, я возьму в руки кувалду.

Поведение Джереми столь удивительно соответствовало полушутливому предсказанию Эмили, что Перегрин решил принять меры и унять друга.

— Ради бога, не кипятись, — твердо произнес он. — Ты говоришь глупости, и тебе это отлично известно.

Они оба вышли из себя и теперь кричали друг на друга. Им пришлось замолчать, когда в комнату вошла новая домработница, весьма чинная дама, приходившая на целый день. Они расхаживали по отремонтированной и заново обставленной квартире, курили трубки и старались не смотреть друг на друга. Перегрин первым почувствовал раскаяние. Он сам был по уши влюблен в Эмили Данн, но до сих пор его поощряли более чем сдержанно, посему он от всей души сочувствовал Джереми, хотя и сокрушался о друге, попавшем в сети Дестини. Оба приятеля, в соответствии с возрастом, не обладали особой ловкостью в сердечных делах и были намного менее опытны, чем можно было судить по их разговорам.

Наконец Джереми остановился и произнес:

— Эй!

— Эй.

— Я, кажется, перегнул палку.

— Все нормально, Джер.

— Про сидячую забастовку я говорил не всерьез.

— Неужели?

Джереми пристально смотрел на друга.

— В общем, я думаю, — со странной интонацией произнес он, — что забастовка была бы излишней.

— Ты так думаешь? Но… тогда я не понимаю тебя.

— Ладно, забудь.

— Хорошо, — сказал ошарашенный Перегрин. — В таком случае довожу до твоего сведения, что перчатку и документы заберут из сейфа на этой неделе и заменят увеличенной фотографией. Гринслейд пришлет двух своих людей за ними.

— Куда их денут?

— Он говорит, что сначала их поместят в сейф в его конторе. Они, вероятно, будут проданы по личной договоренности, но если и появятся на Сотби, то результат окажется тем же самым. Покупатель хочет заполучить их во что бы то ни стало.

Джереми расхохотался.

— Похоже, ты рехнулся, — сказал Перегрин.

Вечер накануне того дня, когда шекспировские реликвии должны были покинуть театр «Дельфин», выдался теплым и очень тихим. В воздухе чувствовалось приближение грозы, и к ночи она разразилась. Во время третьего акта в удивительном соответствии происходящему на сцене прямо над крышей театра раздались гулкие раскаты грома.

— Перестарались они там, наверху, со звуковыми эффектами, — сказал Морис Перегрину. Они выпивали, сидя в кабинете.

Последовала серия великолепных ударов, а затем послышался шум ливня. Перегрин вышел в фойе бельэтажа. Джоббинс стоял на посту на площадке под застекленной стенкой сейфа.

Перегрин приложил ухо к двойным дверям бельэтажа. До него донеслись странные безликие голоса, произносившие диалог, написанный им самим. Он посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. Пора.

— Спокойной ночи, Джоббинс, — сказал Перегрин и направился вниз.

Машины, ожидавшие у подъезда, блестели под дождем. Он слышал звук, с которым вода падала в воду, в иссиня-черный поток реки. Билетер из партера приготовился открыть двери. Перегрин проскользнул в задние ряды зрительного зала. На сцене у окна с эркером сидел человек из Стратфорда, склонившись над столом. Он писал сонет, и скрип пера по пергаменту был отчетливо слышен, когда опускался занавес.

Актеров вызывали семь раз, выходить на поклоны они могли бы до бесконечности. Несколько женщин в заднем ряду плакали. Высморкавшись и спрятав носовые платки, они принялись громко аплодировать.

Перегрин поспешно вышел из зала. Дождь перестал, когда он бежал по переулку к служебному входу. Незначительная реплика была пропущена, и он хотел переговорить с помощником режиссера.