Барбара Вайн - Правила крови

— Вайолет говорила, что Оливия хотела замуж. Понимаете, ей уже исполнилось двадцать семь. В таком возрасте нельзя оставаться одинокой. Каспар был первым из сделавших ей предложение мужчин, кого, как ей казалось, она сможет терпеть рядом с собой. То есть, не считая вашего прадедушки — это же был ваш прадедушка, да? Она говорила мне, что Генри Нантер был любовью всей ее жизни.

— Вы имеете в виду, вам говорила миссис Фарроу?

— Совершенно верно! Разве я не так выразилась? Ее мать рассказывала ей, что была страстно влюблена в Генри Нантера. И очень разочаровалась, когда из этого ничего не вышло. Понимаете, он бросил ее. Мне неловко говорить вам такое о вашем прадедушке, и я надеюсь, что вы не обидитесь. Уверена, он был чрезвычайно благородным человеком, хорошим врачом и все такое, однако он бросил мою… то есть Оливию.

— Они не были помолвлены, моя дорогая, — вставил Стенли.

— Она этого и не говорила. Оливия говорила, что они понимали друг друга. Ее родители все знали и одобряли. Генри Нантер подыскивал для них дом, смотрел несколько особняков в Мейфэр. — Действительно смотрел. И вдруг слова миссис Фарроу обрели смысл. Все это не просто фантазии, искаженные временем. — Оливия хотела жить на Парк-лейн. Сегодня практически невозможно представить, правда, чтобы кто-то захотел жить на Парк-лейн? Видите ли, она не хотела уезжать далеко от семьи. Они жили на Гросвенор-сквер. Вайолет склонялась к мысли, что в том доме, где теперь американское посольство, но я не знаю, так ли это.

Я взял в руки фотографию Оливии с родителями и сестрой Констанс, на фоне летнего дома, предположительно в саду на Гросвенор-сквер. Неужели у них был свой сад? Или это сквер на самой площади?

— Что же случилось? — спросил я.

— Ничего, — ответила миссис Фарроу с каким-то мрачным торжеством. — Совсем ничего. Он просто исчез из жизни семьи Бато. Это произошло летом восемьдесят третьего. 14 июня, в четверг, его пригласили на ужин на Гросвенор-сквер, а в полдень он сообщил, что не придет. Телефонов тогда, конечно, не было — то есть они только начали появляться. Генри Нантер, или, я бы сказала, доктор Нантер, не хотел никого обидеть — кстати, в то время он уже был сэром Нантером — и прислал записку с сообщением, что ему нездоровится. Так он написал. Оливия потом говорила, что впоследствии слово «нездоровится», прочитанное или услышанное, всегда вызывало у нее душевную боль.

— Но тогда она этого не могла знать, Ви, — заметил Стенли. — Ничто не указывало, что доктор Нантер собирается ее бросить.

— У нее было предчувствие несчастья. И она оказалась права. Оливия его больше не видела. «Нездоровится, — повторяла она. — Его болезнь заключается в нежелании видеть меня ».

Я не стал спрашивать леди Фарроу, откуда она может знать подобные вещи и мыслимо ли, чтобы мать рассказывала дочери о таком. В тот момент мне больше всего хотелось вернуться домой, открыть дневник и проверить, присутствует ли пентаграмма рядом с записью от 14 июня 1884 года.

— Понимаете, ее отец хотел подать судебный иск о нарушении обещания. Тогда это было принято. В газетах помещали объявления, призывающие родителей остерегаться мужчин, которые могут неподобающим образом обойтись с их дочерями.

— Но сэр Джон Бато этого не сделал?

— Оливия его остановила. Гордость не позволила ей согласиться на такое. «Застыла, как надгробная Покорность, — неожиданно продекламировала леди Фарроу. — И улыбалась» [26] У. Шекспир «Двенадцатая ночь», пер. М. Л. Лозинского. . По крайней мере, так говорила Вайолет. Мило, правда? Она была очень талантлива, писала чудесные стихи. Если вам нужны фотографии для вашей книги, мы с радостью их предоставим.

— Не стесняйтесь, — прибавил Стенли.

— При условии, конечно, что их вернут в целости и сохранности. Кроме того, Стенли сделал для вас копии всех писем.

Хорошо еще, мне не пришлось слушать стихи. Я был уже в холле, когда хозяева вдруг вернулись в гостиную и принялись шепотом о чем-то совещаться. Затем леди Фарроу вышла, взяла мое пальто и настояла, чтобы подать мне его.

— Кстати, я надеюсь, вы не восприняли всерьез слова Генри о том, что у Оливии было… скажем, заразное заболевание. Ведь ты не это имел в виду, дорогой?

— Конечно, нет, дорогая. Конечно, нет, — ответил из-за ее спины Стенли, а затем здорово удивил меня, театрально подмигнув.

— Он имел в виду кого-то другого.

И только на улице, подходя к станции метро, я вспомнил, что словом «заразный» в викторианскую эпоху обозначали болезнь, которую теперь мы называем венерической, а более откровенные люди, в том числе сам Стенли, — просто сифилисом.