Леонид Словин - Хозяин берега

Я не стал ей говорить об угрозах ее бывшего мужа. Зачем?

Мы просидели довольно долго. Разговор вился как деревенская тропинка вокруг, с учетом местных условий. Мы не касались наших взаимоотношений, как настоящих, так и будущих, кроме того, мы не говорили о прошлом каждого, будто жизнь началась со времени нашего знакомства - на берегу у метеостанции в день гибели Сережи Пухова.

Убийство Пухова, несчастный случай с Ветлугиным, выброс нефти на сажевом комбинате, отравление качкалдаков...

Уктем появился через несколько минут после моего звонка - по-прежнему деловой и тактичный.

Я спросил, как бы между прочим:

- У вас большая холодильная камера? Он поправил очки:

- Какая? У нас их две.

- И было две? С самого начала?

- Вторую поставили недавно. - Он с любопытством взглянул на меня. - А что?

- Мы иногда сдаем бесхозную рыбу. Вероятно, можно сдать и сюда. Если есть емкие камеры...

- Конечно, - круглые глаза верблюжонка заблестели. - У нас большие камеры. Самые большие в городе. У нас их арендует Рыбакколхозсоюз.

- Парфенов?

- Парфенов - зам. - Мальчик знал все. Когда я посмотрел на часы, собираясь рассчитаться, Уктем сказал:

- Ваш счет оплачен.

- Кем же? - удивился я.

- Не знаю... Он сказал, что ваш друг, - мило соврал верблюжонок. - В таких случаях мы никогда не отказываем. Дружба у нас - святое дело.

- Так, так. - Я согласился.

- Вопрос исчерпан. Правда? - удостоверился он. Анна смотрела на меня с улыбкой и любопытством.

- Но могу я, по крайней мере, узнать, сколько стоил наш ужин? По-моему, это не возбраняется.

- Нет. - Мальчик достал блокнот, лежавший в кармане фартука. - Шашлыки из осетрины - три рубля сорок копеек, закуска... Итого, - он уменьшил стоимость ужина примерно втрое, - семнадцать рублей шестнадцать копеек...

- Передайте спасибо нашему доброжелателю, - попросил я. - В свою очередь, мы хотим тоже оставить вещественные знаки нашей признательности. Я достал бумажник, отсчитал пять десятирублевок. - Это ни в коем случае не плата по счету за ужин. Рассматривайте как чаевые...

Я взял Анину сумочку, которую она, садясь, повесила на спинку стула.

Маленький плут развел руками.

- Не обидит ли это вашего друга? Он ведь может оскорбиться!

- Не обидит, - успокоил я.

Мы вышли.

Народ разъезжался. В коридоре впереди мелькали быстрые тени женщин, приехавших не с мужьями. Тусклое освещение не позволяло никого разглядеть. Анна шла впереди - в своем длинном платье, касавшемся, казалось, пола. Я шел за ней. Коридор привел нас в пустой двор, с ночным звездным небом между деревьями и отдаленным гулом волн.

Мы остановились. Я обнял ее.

В эту секунду из стоявшей под деревьями машины прямо в лицо нам дважды пальнула фотоспышка.

Яркий свет открыл все, скрывавшееся в темноте, - складки Аниного платья, ее коротко, по-мальчишески остриженную голову, склоненную к моей, сумочку, которую я все еще нес в руке, жалкую дверь нашего убежища...

Нас сфотографировали дважды, и машина уехала. А мне стало вдруг смешно и грустно. По-моему, я первый раз засмеялся легко и бездумно с тех пор, как получил синеглазую свою синекуру. Я ничего уже не мог потерять после того, как летевшая на меня с выключенными фарами машина на осевой линии чуть-чуть опоздала.

Ночью меня поднял удар захлопнувшейся под кроватью стальной крысоловки.

Звук этот мог поднять даже глухого. Я взлетел над своим жестким ложем и, холодея, прокричал первые пришедшие на язык слова: "Что же это такое!" Несколько секунд крысоловка ходила ходуном на полу, сотрясалась, звенела у меня не хватало мужества заглянуть под кровать, чтобы обозреть стальной капкан с пойманным зверем.

Крыса росла в моем воображении, превращалась в модель своего двойника - севшего на мощный хвост, хищного, поднявшего недоразвитые передние конечности гигантского первоящера.

Придя в себя, я наконец спрыгнул на пол, осторожно поднял край одеяла.

Крысоловка была пуста. Рядом с металлической рамкой, выполнявшей при взведенной пружине функции ударника, я с омерзением увидел часть голого, довольно толстого розового хвоста.

Крыса ушла, Оставив веское доказательство своего интереса к моей персоне.

Я заснул нескоро.

Кто знает, приходят ли крысы за обрубленными хвостами? И в каком обличье?

Утром в приемной меня уже ждали - жена и дочь арестованного Баларгимова.

Жену я сразу узнал: матрона на пятом десятке, давно махнувшая на себя рукой - выпяченная под шерстяной кофтой высокая грудь, короткие толстые ноги. Дочь, видимо, напоминала мать, когда той было не больше двадцати. Пухлая девица. Длинная стрижка. Капризные губы.