Орхан Памук - Имя мне – Красный

Бесшумно, как вор, проходя по Аксараю, я увидел, что горизонт на востоке начинает потихоньку светлеть. Переулки и узкие проходы, где стены едва не смыкались друг с другом, привели меня к источнику, напротив которого стоял каменный дом, где двадцать пять лет назад я провел свою первую ночь в Стамбуле. Меня, тогда одиннадцатилетнего мальчика, радушно встретил дальний родственник, постелил мне постель, и в ту же ночь я обмочился во сне. Заглянув в приоткрытую калитку, я увидел колодец, в который хотел тогда броситься от стыда. По пути к Бейазыту я видел сквозь слезы, как меня приветствуют старые знакомые: лавка часовщика, куда я часто заходил починить какое-нибудь сломавшееся колесико моих часов; лавка стекольщика, где я покупал хрустальные лампы, кружки для шербета и бутылки, которые потом расписывал и тайком продавал богачам; баня, в которую я одно время постоянно ходил, потому что там было дешево и мало народу.

Рядом с разгромленной кофейней никого не было, пустовал и дом Шекюре. Я от всей души желал красавице счастья с новым мужем – одна беда: он вот-вот должен умереть, если уже не умер. После того как я обагрил руки кровью Зарифа, все стамбульские собаки, темные деревья, закрытые окна, черные трубы, призраки и спешащие к утреннему намазу трудолюбивые и несчастные ранние пташки смотрели на меня, бесцельно бродящего по улицам, враждебно; теперь же, когда я признался в своем преступлении и решил покинуть город, в котором прошла моя жизнь, они сменили гнев на милость.

Пройдя мимо мечети Бейазыт и поднявшись на холм, я увидел Золотой Рог. Заря постепенно разгоралась, но воды залива пока еще были по-прежнему темны. Две рыбацкие лодки, торговый корабль со спущенными парусами и забытая галера медленно покачивались на волнах, которых с такого расстояния было совсем не видно, и просили меня: не уезжай, не уезжай! Слезы все текли и текли у меня из глаз – может быть, оттого, что зрачки проколоты? Перестань плакать, сказал я себе, подумай о той прекрасной жизни, что ждет тебя в Индии, и о дивных произведениях, которые ты там создашь!

Я свернул с дороги, быстро миновал два раскисших от влаги сада и остановился у окруженного деревьями старого каменного дома. Это был тот самый дом, к которому в годы ученичества я приходил каждый вторник, чтобы встретиться с мастером Османом и затем проводить его в мастерскую, следуя в двух шагах позади с сумкой, папкой для рисунков и рабочей доской в руках. С тех пор здесь ничего не изменилось, разве что чинары в саду и на улице так разрослись, что дом уже не выглядел величественным, пышным и богатым, как во времена султана Селима.

Поддавшись искушению шайтана, я решил в последний раз взглянуть на арки мастерской, в которой провел двадцать пять лет своей жизни, тем более что она находилась совсем недалеко от дороги, ведущей к пристани. Я шел тем же путем, которым мы ходили по вторникам с мастером Османом: по улице Окчулар, где весной так опьяняюще пахнет липовым цветом, мимо пекарни, где мастер покупал лепешки с мясом, по склону, где среди каштанов и айвовых деревьев вечно собирались нищие, мимо закрытых окон нового рынка, мимо цирюльни, с хозяином которой мастер каждое утро здоровался, мимо заброшенного огорода, на котором летом разбивали свои шатры и устраивали представления акробаты, мимо зловонного дома, где сдавали комнаты холостым мужчинам, под аркой пахнущего плесенью византийского акведука, мимо дворца Ибрагима-паши, мимо Змеиной колонны [123], которую я рисовал сотни раз, и чинары, которую мы каждый раз изображали немного иначе, – и вышел на площадь Ат-Мейдан. Среди каштанов и шелковиц, как всегда по утрам, чирикали воробьи и стрекотали сороки.

Тяжелая дверь мастерской была закрыта. Ни у входа, ни на сводчатой галерее второго этажа никого. Только я успел бросить взгляд на закрытые ставнями маленькие окошки, из которых в годы ученичества мы порой смотрели на деревья, чтобы хоть так спастись от скуки, как кто-то меня окликнул.

У этого человека был неприятный, визгливый и резкий голос. Он заявил, что окровавленный кинжал с рубином на эфесе, который я все еще держал в руке, принадлежит ему, – клинок этот украл его племянник Шевкет по наущению своей матери. Раз кинжал оказался у меня, значит я, вне всяких сомнений, один из тех, кто вместе с Кара ворвался ночью в его дом, чтобы выкрасть Шекюре. Этот разъяренный малый с визгливым голосом вообще, похоже, не привык сомневаться. Ему известно, прокричал он, что Кара водит дружбу с художниками и рано или поздно сюда придет. Сжимая в руке длинную блестящую саблю со странным красным отсветом на клинке, он принялся излагать длинный список обид, ответа за которые почему-то хотел потребовать именно с меня. Я попытался объяснить ему, что произошла ошибка, но он ничего не желал слушать. Глядя в его перекошенное от ярой ненависти лицо, я понял, что сейчас он взмахнет саблей, и…