Наталья Земскова - Город на Стиксе

— Она сама ушла.

— Ушли, ты хотела сказать.

— Михаэль, ее не было в городе в эту пятницу. Да и какая мать стала бы так вот убивать театр, где танцует их сын, между прочим?

Мне не нравилась насмешливая агрессивность Гаврикова, впрочем, обычная по понедельникам.

— Тоже мне ценность, — хихикнул Михаэль. — Театров этих понаоткрывали…

— В сравнении с пивными точками — конечно.

— Вот тут ты не права. Пивные рестораны, но не точки. И посидеть-то негде. Да, жалко твоего Крутилова. Пошли, помянем, что ли?

— И это наши кавалеры, — вздохнула Жанетта. — Прочь, гоголевские персонажи! — И вдруг присвистнула: — Ой, Лизавет, а вдруг они нас точно так же видят?

— Кто?

— Ну, Михаэль. и этот, Долгих из «Вечерки». Он знаешь кто? Он — фокстерьер: энергии много, толку мало. Глазенки выпучит и бегает, бегает.

— Я, думаю, они не видят нас вообще.

— Что?

— Ну, смотрят: вроде женщина… И все. А сколько лет и что на ней, какая там прическа-туфли — ни боже мой.

— Как? Почему?

— Не знаю. Так устроены. У нас тут до тебя один работал, так он нас с Галкой вечно путал.

— Вас? С Галкой?

— Ну да.

— Но Галка — темная, круглолицая, с короткой стрижкой и на размер тебя побольше. А ты — ты высокая, рыжая, с хвостом!

— И что? Им все равно: что я, что Галка.

— Чего же мы тогда стараемся, тратимся на шопинги и пилинги?

— Не знаю. Чтоб занять себя, должно быть.

К двенадцати поехала в театр на похороны. Еле-еле пробилась. Еще бы чуть-чуть — и осталась на улице. Несмотря на жару и закрытие сезона, люди шли и шли, и из страха Ходынки администрация перекрыла все входы и выходы. Тогда они встали широким кольцом на площади перед театром и слушали панихиду из репродуктора. Как во время войны.

Гроб на сцене утопал в цветах, и это был самый ужасный и самый впечатляющий спектакль Георгия Крутило-ва. Я боялась к нему приближаться.

Неделя без Жанны казалась бесконечной. Тем радостней была встреча и упоительней ее отчет о поездке в Германию, подробный и красочный.

Больше всего на свете Жанна не любила самолеты: ее укачивало. А тут перелетов получалось три штуки. Шесть взлетов-посадок, потому что сначала они зачем-то приземлялись в Екатеринбурге, затем — во Франкфурте-на-Майне и уж только потом — в Ганновере, где и проходила эта ЭКСПО.

— Да еще и видов никаких: мужики, скорее всего, думала, сплошь дядьки с животами, так что я заранее пыталась не обольщаться. И все-таки: от ЭКСПО не отказываются, тем более, что женщин в делегации практически нет. В общем, настроение было еще то…

Проходя регистрацию в шесть утра и потом, тоскливо разглядывая соседей по «отстойнику», Жанка ощущала такое острое чувство одиночества, что была готова разреветься здесь и сейчас. Уж они-то наверняка озабочены не устройством личной жизни. Вот этот, лысый и значительный, мается, что негде покурить. Вон тому, строгому и скучному, эта выставка нужна как прошлогодний снег. И все они хандрят, томятся и скучают. И ждут трехчасового антракта во Франкфурте: все выпьют, и, возможно, жизнь наладится. А ей что делать? Ничего. Вздыхать по сторонам. И сколько: год? Два? Пять? А может, не вздыхать? Поставить жирный крест и просто жить, как эти дядьки. Пятнадцать лет на все про все — осталось шесть, ну, может, восемь. Тихий ужас. Вспомнилось, как года два назад брала интервью у кинопринцессы Евгении Симоновой, и та сказала, что в тридцать лет пережила настоящий шок от этой цифры: «А потом ничего, рассосалось, я про возраст как будто забыла».

«Ну да, забыть, конечно, можно, но только при условии, что решены все женские задачи, — размышляла Жан-на, рассеянно скользя взглядом по новому притоку пассажиров. — А что такое женские задачи? Муж, дети. Дети, муж». Но просто выйти замуж, чтобы родить детей, она могла раз шесть. Наличествовала даже пара вариантов довольно выгодного вложения своей молодости. Но разве можно было на них согласиться, зная наверняка, что своего человека она так и не встретила? И есть ли он вообще, этот «свой человек»?

Жанна категорически не верила в теорию разбросанных по свету половинок. Скорее всего, люди взаимозаменяемы. Главное, вовремя встретиться, совпасть по фазам. Ведь даже она, Жанна Фролова, та, которая стоит сейчас в «отстойнике», и та, которая стояла бы, скажем, лет пять назад, — совершенно разные люди.

Нет, тридцать — это ничего, еще не так страшно, но тридцать восемь — потолок, а сорок — занавес. Ужасно. Тикают часы. Нет, действовать, пока это возможно, чтобы хоть себя потом не упрекать. Во всем, конечно, виноват Мытарский… Потому что до него она была женщиной, которая всегда уходила первой, и женщиной, которой добивались. Бросив Жанну практически без объяснений, он нанес такой удар ее самолюбию, так подорвал ее уверенность, что она год не могла восстановиться, вернуться к себе прежней. Он уничтожил ту дивную Жанну, и сколько ей ни объясняли, что причины в нем — не в ней, сколько внутренний голос ей ни твердил, что от таких, как Эдик, бегут как черт от ладана, и чем скорей, тем лучше, она не унималась и страдала — в особенности по утрам. Вот вставала и начинала страдать. К середине дня боль обычно стихала, притуплялась под грузом рутины, вечер был тоже терпим, а утром — все по новой. И чем более ранним оказывалось это утро, тем хуже. И значит, тоже — надо как-то жить до Франкфурта.