Сергей Владимиров - Бог жесток

— Закодирован? — шутливо спрашиваю я.

— Угу, посмотрел бы я на тебя с такой кодировкой, — прыснув смехом, отзывается Юрик. — У Михалыча цирроз, коньки впору отбрасывать.

С угрюмым, нелюдимым Михалычем оказывается сложнее. Его фиолетово-багровое лицо отражает все перипетии нелегкой, алкогольно-трудовой жизни. Выслушав наше предложение, он долго сопит, хрипит, кряхтит и наконец молчаливым кивком соглашается загнать казенное добро. Михалыч — личность в деревне уважаемая и ценная — сторож в гараже колхозных тракторов и сельхозтехники.

А еще спустя полчаса мы с Петром Евсеичем, постепенно впадающим в пьяный сон, тряслись по ухабам проселочной дороги. Мне частенько приходилось расталкивать старика, чтобы не сбиться с намеченного им маршрута. Справа тянулась глухая стена черного леса, слева раскинулось необъятное русское поле. Под мелко сеющим дождем гнили стога невывезенного сена, желтая трава на обочине, смешавшись с грязью, превращалась в однородную ржавую слизь.

Свернули в лес. Треск сучьев заглушался ревом мотора. Петр Евсеич завалился на мое плечо и захрапел. Допотопная двустволка со сбитым бойком валялась у меня под ногами.

В какой-то момент он закричал во сне. Я нахлестал старика по щекам. Очухавшись, он устремил на меня страшный безумный взгляд, в зарослях бороды пузырилась слюна.

— Сын пригрезился, — тяжело дыша, признался Петр Евсеич. — Стоит передо мной как живой и проклинает грязными словами. Экий б… потрох! Понимал бы что еще в родительской любви!

Но привидевшийся кошмар отбил у отца всякое желание спать. Теперь он указывал дорогу, через слово поминая сыновью неблагодарность, распущенность и дурость. Женскому роду досталось втройне.

Несколько раз мы сбивались с пути, и я начинал отчаиваться, думая, что с моей стороны было ужасной глупостью пойти на поводу у свихнувшегося алкаша. И вдруг я увидел следы протекторов легкового автомобиля. Узкая раскисшая дорога петляла в лесных зарослях.

— Где-то здесь, — дрожа, повторял Петр Евсеич.

Деревья расступились, и взору открылась небольшая поляна с россыпью сгнивших пней, окруженная армией папоротника и камышами. Пахло тухлой водой.

Сторожка лесника практически сровнялась с землей, была видна только поросшая мхом крыша. Я заглушил мотор и, достав пистолет, выпрыгнул из трактора. Приблизился к домику, обошел вокруг него несколько раз. Оконных проемов не было, дверь, уже давно забитая крест-накрест досками, наполовину вросла в зелено-бурую почву. Через дверь в сторожку не входили, пожалуй, много лет, и все же я был уверен, что человеческая нога ступала здесь совсем недавно: в изобилии свежие окурки, пустая бутылка из-под водки, сохранившая резкий спиртовой запах, штук пять вскрытых консервных банок со следами соуса на дне. Я поднял голову и разглядел небольшое чердачное оконце, мох возле него был основательно притоптан — значит, именно таким образом забирались в дом. Я вскарабкался на крышу, извлек карманный фонарик и направил луч света в темноту. Чердак был настолько низок, что мне при моем росте пришлось бы перемещаться по нему на коленях. Однако необходимость эта отпадала — внутри пусто. Единственное, что обнаружил я, — люк в полу, через который можно было проникнуть в дом. Разочарование поджидало меня и здесь в виде огромного амбарного замка. Подергал замочные петли, но они не поддались. Ничего не оставалось, как вернуться обратно к трактору, подогнать его вплотную к сторожке, воспользоваться стальным тросом и, обмотав один его конец вокруг замка, дать задний ход. Люк вместе с замком и петлями, разворотив чердачное оконце, вылетел на поляну. Петр Евсеич тупо наблюдал за моими действиями.

С чердака внутрь сторожки вела скользкая, кое-где покрывшаяся плесенью деревянная лестница. Там было сыро, темно и тихо, как в могиле. Я щелкнул предохранителем, отчетливо произнес: «Стреляю на шум» — и только после этого начал спуск.

И вот, пригнув голову, чтобы не удариться о потолок, уже стою на трухлявом неровном настиле. Пучок желтого света от моего фонаря пожирает мрак. Сердце ухает в груди как паровой молот. Вижу замшелые бревенчатые стены, покрытую отсыревшей газетой тумбу с огарком свечи, деревянную лежанку с ворохом какого-то древнего тряпья. Что понадобилось здесь Александру Солонкову, остается по-прежнему загадкой. За спиной шорох. Резко разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. В световом пятне мелькает бледное испуганное лицо ребенка. Щупленький светловолосый мальчик жмется в угол, закрываясь телогрейкой. В голубых, широко распахнутых глазах — ужас, жалобный крик умирает в глотке.