Мишель Ричмонд - Ты его не знаешь

Не знаю, сколько времени меня крутило и швыряло в толпе, пока не вынесло к парку Гарфилд. Всю округу заполонили алтари, воздвигнутые в честь усопших. Десятки алтарей, от скромных до самых изощренных. На них пристраивали цветы, игрушечные скелеты и кости, книжки, стопки с текилой, маленькие, сделанные из сахара черепа. И на всех алтарях, разбежавшихся по всему парку, и дальше, в темных переулках, везде были фотографии. Тысячи пар глаз взирали с освещенных свечами алтарей. Здесь толпа поутихла. Люди деликатно протискивались к алтарям, чтобы оставить фотографии. Пробираясь в толпе, я вдруг обнаружила, что угодила в очередь, медленно ползущую к самому большому алтарю. Передо мной, со слезами на глазах, обеими руками сжимая фотографию, продвигалась девочка в белом. Она то и дело бросала взгляды в сторону «Макдоналдса», где ее ждал отец. За моей спиной, держась за руки, разговаривали по-испански две пожилые женщины.

Долгое время я ни с кем не делилась воспоминаниями о Лиле, хранила их как тайное сокровище, с которым не в состоянии расстаться, день за днем перебирала их наедине с собой. Словно гибель моей сестры — нечто такое, чего никому не дано понять. Теперь, куда бы я ни глянула, всюду видела лица умерших людей.

В кармане куртки у меня лежала фотография Лилы, которую я сделала примерно за месяц до ее смерти. Лила сидит за обеденным столом, склонившись над знакомой тетрадкой, с занесенным над страницей карандашом. Кажется, я снимала с противоположного конца стола. Лила смотрит не в камеру, а в тетрадку, будто и не подозревает, что в комнате есть кто-то еще. Волосы собраны на макушке и сколоты черепаховой заколкой, на лице выражение глубокой задумчивости. Но если всмотреться в линии рта, в глаза, начинаешь различать еще кое-что — она в восторге, словно ее только что осенило.

Годами я держала эту фотографию в коробке — боялась ненароком помять или, того хуже, потерять. Теперь, стоя перед алтарем, я вытащила ее из кармана и поднесла к пламени свечи. Я думала о Питере Мак-Коннеле, который и без фотографий Лилы сумел сохранить живой огонь своей любви. Дневник и воспоминания — этого ему было достаточно.

— Что это? — спросила я несколькими днями раньше, стоя с конвертом в руках на мокрой от дождя дорожке к дому Мак-Коннела.

— Доказательство.

— Доказательство?

Он кивнул. Я в недоумении таращила на него глаза. И тут до меня дошло.

— Доказательство? — Я все еще не верила.

— Да.

— Гипотезы Гольдбаха?

— Да. — У него самого было не менее потрясенное выражение лица, чем у меня.

— Как же так? Вы ведь отказались.

— Отказался. А потом встретился с вами, поговорил — и все перевернулось с ног на голову. Захлестнули воспоминания о последнем разговоре с Лилой, тогда, в ресторане. Вспомнилось, что она успела сказать, прежде чем я сменил тему, — что-то насчет сочетания метода «решета Вруна», теоремы Виноградова и того, что Лила назвала «своеобразной, но преизящнейшей третьей частью». Я не придал ее словам особого значения. Мы уже много чего перепробовали, и еще больше предстояло испробовать. Сама сложность задачи предполагала, что ключ к ней мы сумеем подобрать лишь через годы, даже десятилетия. Так я считал. В начале девяностых, через несколько месяцев после моего переезда сюда, я наконец заставил себя открыть ее дневник и поискать эту самую «своеобразную, но преизящнейшую третью часть». Я с превеликим усердием прочесал дневник сверху донизу, пересмотрел тысячи вариантов — ни один не подошел. Я не отступал и, как вы знаете от Кэрролла, добился кое-каких довольно интересных результатов. Но к доказательству гипотезы Гольдбаха не приблизился ни на шаг. Потом появились вы. Та ночь в вашем номере была почти сном наяву. Ром, темнота, необычность самой ситуации — я был как в бреду. Стоило прищуриться, перестать прислушиваться — и я начинал верить, что она здесь, в этой комнате. Всю долгую дорогу домой я вспоминал ее голос, лицо, манеру жестикулировать при разговоре. Ощущение было более чем странным. Я несомненно испытал нечто сродни духовному откровению и впервые понял, что имел в виду Рамануджан, говоря о божественном вдохновении. Потому что, бредя темными улицами под проливным дождем, я словно на старой киноленте увидел Лилины губы, произносящие эту фразу, и услышал ее. И сообразил, что ошибся, память меня подвела! Она ведь в тот момент улыбалась; знаете, как она умела, — мягко, лукаво. И помянула она не «третью часть», нет, она выразилась куда поэтичней: «Третий элемент».