Екатерина Лесина - Разбитое сердце королевы Марго

– Луи Арпо? – уточнила Саломея.

– Оно самое… тридцать восемь человек за триста лет… или кресло Басби… не мне тебе рассказывать, на что способны подобные вещи.

– И Варвара…

– Нет, сама она способностей лишена напрочь. Но вот от деда ей досталось что-то… – Далматов щелкнул пальцами. – Я понятия не имею, что именно, он не делал списков, как понимаешь. А дневник не уцелел, если он вообще был. Но девочка получила игрушку и использует ее.

Саломея молчала.

Да и что ей было сказать?

Она не верит… не верит… наверное. В конце концов, все могло быть совпадением… или Варвара не знает, что вещи способны причинять вред…

– Рыжая, – Далматов вздохнул, – послушай. Я понимаю, что она тебе родственница и у тебя приступ родственной любви… и вообще голова кружится от обретения этакой кузины, но давай ты мозг все-таки включишь. Как поведет себя нормальная девица, у которой один за другим умерли трое мужей?

– Наверное, огорчится…

– Огорчится. – Он фыркнул. – Ну ты… сказала… огорчится. Да половина поверит в проклятье и ринется замаливать несуществующие грехи, вторая половина такой дурью маяться не станет, но на всякий случай от нового замужества воздержится. И только единицы, самые циничные, будут искать нового супруга. Да не просто искать… кого она выбрала? Полагаю, самого состоятельного.

Он был прав.

Нет, ну что за скотина такая… сначала исчезает почти на год, а потом объявляется, чтобы в очередной раз влезть в жизнь Саломеи, да с ногами, да еще держится, будто одолжение делает…

– Если хочешь, можешь мне пощечину дать.

– Зачем?

Он пожал плечами:

– Авось легче станет.

– Не станет. – Саломея потерла виски. – У меня от тебя голова болит, Далматов…

– Даже врать не стану, что меня это огорчает. А знаешь почему? Потому что раз болит, значит, живая. И мне бы очень хотелось, чтобы ты и дальше живой оставалась.

– Ты поэтому исчез?

Не ответил.

Отвернулся к мутному окну, подернутому рябью дождя. Там, за окном, вновь дождь идет, топит остатки грязных городских снегов.

– Ты сказала, что она появилась всего неделю тому назад. Это как минимум странно. В городе она два месяца. Зачем лгать?

– Не знаю, – ответила Саломея. – Но спрошу.

– Не самая лучшая идея…

– А самая лучшая?

– Выставь ее из квартиры…

– А квартиру продай. – Саломея отвернулась от окна. – Далматов, ты же сам понимаешь, что это может быть что угодно, не обязательно кресло или зеркало… булавка в стене. Или бусина… или еще что-нибудь такое, что можно спрятать. Если она и вправду хочет убить меня, то…

Неприятно и думать о таком.

Варвара-болтушка.

Волосы-пружинки и ногти, отполированные до блеска, зеркальце, с которым она не расстается ни на миг. Глянцевые журналы. Розовые носочки с помпонами…

– С ней безопасней. – Саломея попробовала-таки чай, у которого оказался едкий привкус соломы. – Ты говорил, что она уезжала. Всякий раз уходила… и значит, для нее это тоже небезопасно. Поэтому пока мы вместе, мне ничего не угрожает.

Далматов определенно хотел что-то возразить.

– А ты… если хочешь что-то узнать, приходи в гости.

Саломея встала.

– И пожалуйста, постарайся без вот таких подарков. – Она указала на несчастные гвоздики. – Для начала просто поговорим. Быть может, все совсем не так, как ты представляешь.

– А если так?

– Тогда и будем решать… проблему.

Вот только Саломея сомневалась, получится ли.

С самого начала все шло… не так.

Далматов не мог бы точно сказать, что именно его настораживало. Городок? Он повидал таких городков на своем веку. Не большой и не маленький, выстроенный по единожды одобренному плану, с замызганным железнодорожным вокзалом, к которому вплотную примыкает автобусный.

Оба здания старые, нуждающиеся в ремонте.

Запах дыма, металла и пережаренных пирожков, которыми торгуют тут же… люди.

Суета.

И женщина в черном. Она выделяется из толпы, как ворон выделялся бы в голубиной стае. Она не держит таблички с фамилией, да и вовсе выглядит случайно оказавшейся здесь.

– Вы Илья Далматов. – Она заговорила первой, стоило Илье подойти. – В жизни вы выглядите иначе, чем на снимке.

– Хуже?

– Моложе.

По ней самой сложно было сказать, сколько ей лет.

Двадцать?

Сорок?

Шестьдесят?

Бледное осунувшееся лицо, и бледные же руки, сжимающие черную дерматиновую сумку. Старую. С трещинами и ободранными ручками. Ее пальцы и сейчас шевелятся, царапают, щиплют эту несчастную сумку, на ней вымещая ненависть.