Анна Оранская - Сладкая жизнь

То ли то, что осточертела пьянка, так подействовало, то ли то, что утомила до предела эта дура, но он вдруг подумал трезво, что ведет себя неправильно — сидит здесь с этой жопой, жрет вискарь целыми днями, ничего не делает. И выходит, что не отсиживается он, а просто отдаляет момент, когда его кончат. Просто тратит время, никому не звонит, дела забросил — хотя знает ведь, что Голубь в бизнесе не очень, самому этим заниматься надо, обзвонить хотя бы всех, с кем работает, узнать, как там чего. Но вместо этого сам лежит, жрет вискарь и понтуется спьяну. Хотя на самом деле чистый фраерок. К тому же приговоренный фраерок.

Самокритика, непривычная до жути, задела. Обычно возносил себя — а тут вдруг ронять начал и не пытался даже поднимать, придя к выводу, что тот, кто приговорен, тот реально мыслит. И что если он будет и дальше так вот валяться тут, то точно сдохнет фраером. А если будет что-то делать…

Он прислушался к Танькиным словам — говоримым, просто чтобы он не заподозрил, что она едет в кабак, а потом, может, трахаться. И сказал себе, что от приговоренного все шарахаются — даже те, кто не знает, и то чувствуют как-то, — ну, может, кроме самых близких, которые не боятся, что их рядом положат.

«Ну и что делать собрались, Андрей Юрьевич? — спросил себя. — Билет до Берлина заказывать? Или Корейца искать? Или того, кто на курок нажмет? Или, может, с делами разберетесь — хоть по телефону, чтобы вспомнили, с кем работают и кому должны, чтоб не бросать все так, потому что, хотя заначка и солидная, на всю жизнь не хватит? Или…»

Он сунул паспорт в карман пиджака, наткнувшись на что-то, извлекая еще один точно такой же. «Андреева Алла Михайловна, год рождения 1957, город Москва». На семь лет старше, ну на шесть с половиной — как он и думал. А на фотографии вообще молодая совсем.

«…Или, может, паспорт женщине отдадите?» — закончил вопрос, невесело усмехаясь мысли, что это самое неумное, что он мог бы сделать в данной ситуации. Почему-то почти окончательно трезвея — хотя только что добил очередную порцию.

— Андрюш, я поеду, ладно? Сейчас пять — к одиннадцати вернусь, может, попозже. Ты же понимаешь — пока выясним, что они хотят там конкретно для журнала своего, пока цену оговорим. Они же хитрые — начинают уговаривать, а чтобы легче уговорить, в ресторан приглашают. Я же им нужна — ты же знаешь, сколько у меня предложений. Так что раньше одиннадцати не буду. Не скучай, ладно?

— Постараюсь, — бросил задумчиво, и Танька посмотрела на него внимательно, но вряд ли чего поняла. Может, даже и не слышала — уже была мыслями в другом месте. И даже поцеловала его в щеку как-то торопливо — ей не терпелось уже выскочить за дверь.

— Ключи возьми — вдруг засну, — бросил вслед, и Танька замерла обрадованно, и он внутренне ухмыльнулся, думая, что она ликует сейчас, решив, что он сам дал ей повод прийти попозже. Под тем предлогом, что думала, будто он уже спит, и боялась разбудить.

Он даже не приподнялся, и только когда услышал, как захлопнулась дверь, извлек из кармана мобильный, набирая номер.

— Пашка, ты? Как сам? Короче — я сейчас собираю шмотки и к тебе. А ты пока вопрос порешай, чтобы завтра к утру у меня тачка была. Джип лучше — не новый, но незасвеченный. Только приличный — «рэйндж ровер», «паджеро», «гранд», чего-нибудь такое. Да не, водила не нужен — сам буду. Руки заняты? Да хер с ним — сказал сам, значит, сам. Да, трезвый. Трезвый! Дела делать надо — сечешь?

В ванной на него взглянуло очень бледное, обросшее густой светлой щетиной лицо с красными больными глазами, с огромными синяками под ними, с идиотской челочкой, упавшей на лоб. Он долго мылся в прохладной воде, а потом приводил в порядок щетину маникюрными ножницами и триммером, извлеченными из сумки, зачесывал назад волосы. Темные синяки под глазами не прошли, естественно, как и красная сеточка сосудов на белках, — но он сказал себе, что через пару дней они исчезнут, если, конечно, перестать пить. Тщательно промокнул лицо туалетной водой, «Элементс» от Хьюго Босса, и, глядя на себя внимательно, минут пять чистил зубы, наконец прополоскав рот и сплюнув в грязную Танькину раковину — не осквернив, а скорее облагородив ее белым пенным потоком.

И, вернувшись в комнату, вытащил из шкафа привезенную с собой сумку с вещами — сказав себе, что сейчас заедет в магазин за шмотками, потому что в сумке все мятое было и какое-то несвежее. Потому что даже если помирать — так хорошо одетым.

Он улыбался, когда выходил, — и, может, потому не стал гулко хлопать осточертевшей дверью, за которой провел столько времени, а просто закрыл ее тихонько…