Яна Ржевская: Дорогой Жан…

Твой брат Жак.

Жан,

Боюсь, теперь мне никак не отделаться от трогательной, но весьма утомительной заботы кюре. Сегодня этот добрый человек опять преодолел склон лишь затем, чтобы принести мне горячего – остывшего за время пути, разумеется, – супа и снова предложить гостеприимство и уход. Определенно, Сен-Бьефу изрядно везет на склонных к благотворительности священников, ведь не все они такие. Достойная черта, но я не умею принимать чужую жалость как должное и учиться этому уже не буду.

Но хватит о кюре. Осень близится к концу, раньше в это время мы уже навешивали зимние ставни и протапливали камины каждый день даже в сравнительно теплую погоду. В подвалах стояли, в ожидании своего часа, чистые сухие бочки, и отец советовался с управляющим и старым Колленом, а на столе будто парил в солнечном свете графин с молодым, еще не созревшим кальвадосом, который они разливали по рюмкам, пробовали, священнодействуя, покачивали головами и шли осматривать подвалы. Сейчас знаменитые подвалы Дома на холме пусты, лишь один занят остатками лаборатории: колбы, мензурки и спиртовки сиротливо пылятся на полках и столе, а в углу до сих пор свалены несколько проволочных клеток. Да, я побывал там вчера. Долго стоял на пороге, не осознавая, зачем пришел, потом переходил от полки к полке, вспоминая… Никогда не понимал, зачем было устраивать лабораторию в подвале, если наверху полно комнат. Подозреваю, тебе просто нравилось чувствовать себя средневековым алхимиком. У меня странное настроение, Жан: зыбкое ожидание чего-то, что вот-вот должно случиться. Сегодня утром я впервые по-настоящему ощутил близость смерти. Это началось, как обычный кашель, я ждал крови, но вместо этого боль резанула по сердцу, и показалось, что вот сейчас оно, испуганно трепыхающееся, разорвется. Глупость, конечно, просто приступ паники. Но… Как ты думаешь, может ли человек смириться со смертью? Не ждать ее, как избавление от мучений, а принять с полным спокойствием? Боюсь, у меня нет подобной силы духа.

Я говорил об этом с Мартеном. Доктор, на удивление, склонен к мистицизму, он искренне убежден, что медицина лишь пока не может доказать наличие души. Вообще, у Мартена много теорий о посмертном существовании человека, когда он говорит об этом, его всегда спокойные глаза горят вдохновенно. За последние дни мы сблизились и часто беседуем в саду или библиотеке. Доктор – истинный патриот, Франция для него нечто живое и нуждающееся в заботе. Это забавно и трогательно, но иногда… Снова болит голова, пора пить пилюли и полежать.

Твой Жак

Жак, ты глупец. При высокой температуре не бывает амнезии. Такой амнезии – не бывает. Ригор мортис и кровь? Ты не видишь очевидного. Совершенно очевидного.

Ж. Дуаньяр

Жан,

Ты помнишь крыс? Я чувствую себя такой же крысой, запертой в клетку собственного отравленного тела. Визжать и рвать себя зубами? Пока нет, но кто знает. Возможно – уже скоро. Мысли путаются, это совершенно отвратительно. Я всю жизнь ненавидел беспомощность: она хуже боли, потому что нельзя сопротивляться. Письма помогают. Помогают сосредоточиться, помогают держаться, помогают, помогают… Потом я перечитываю и вижу следы спутанного сознания. Кто вчера писал о ригор мортис и амнезии, неужели я? Не помню. Но это мой почерк, моя подпись. Подпись, о да… Хорошая шутка. Мне страшно, меня зовет ночная дорога за окном. Я боюсь, что выйду из дома – и очнусь где-нибудь в холмах, как сегодня днем. Безумный Дуаньяр, пугало для детей. Не хочу. Жан, это слишком. У меня под ногтями земля, мокрая черная земля, ею испачканы руки и манжеты. Я не помню, что и где копал. Я хочу еще хотя бы раз увидеть Люси, но она не приходит во сне, как раньше. Почему она не приходит? Чем я ее обидел? И голова болит, не переставая.

Жак. Жак Дуаньяр.

Жан,

Ты помнишь голос? Тот, что спрашивал: «Жак Дуаньяр, где брат твой Жан?» Кюре сен-бьефской церкви, наверное, узнал бы его сразу, он ведь явно из тех, кто наследует царствие небесное. Но на такой вопрос никогда не бывает ответа. Сегодня я видел Люси. Она шла по дороге от церкви к почте, почти такая же, как тогда. Тоненькая, хрупкая, ее светлые косы венчали головку, как корона. Жан, если это и есть безумие, я почти рад ему. Сегодня ко мне приходил дьявол. Он сел на край постели и измерил мне температуру, потом взял за запястье холодными жесткими пальцами и заглянул в глаза. Зачем ему мои глаза, Жан? Он хочет заглянуть мне в душу и забрать память? Но разве дьявол не знает, что у меня в памяти?