Тесс Герритсен - Жатва

Сьюзен и Парр переглянулись.

– У нас нет иного выбора. Ответственность очень велика. Если с кем-либо из ее пациентов что-то случится и обнаружится, что мы знали об истории с морфином, нам конец. И репутации вашей ординатуры тоже, – добавила Сьюзен, поворачиваясь к Уэттигу.

Предупреждение Сьюзен возымело желаемое действие. Ответственность и репутация – с такими вещами не шутят. Как и любой врач, Уэттиг очень боялся юристов и судебных исков. На этот раз он не спорил.

– Что это значит? – спросила Эбби. – Меня увольняют?

Парр встал. Это был сигнал: собрание окончено, решение принято и обсуждению не подлежит.

– Доктор Ди Маттео, до особого распоряжения вы отстраняетесь от работы. Вы не имеете права бывать в палатах и контактировать с кем-либо из пациентов. Вам это понятно?

Доктору Ди Маттео это было понятно. Понятнее некуда.

Мать не снилась Якову очень давно. Несколько лет. Он месяцами не вспоминал о ней. И надо же! На тринадцатый день плавания – приснилась. Сон был настолько ярким, что в воздухе каюты почти ощущался ее запах. Потом картина начала тускнеть. Последним, что запомнилось ему, была ее улыбка. Завиток светлых волос на щеке. И зеленые глаза. Якову показалось, что они смотрели сквозь него, словно не мать, а он был бестелесным и неосязаемым. Он мгновенно узнал ее и больше не сомневался: это и есть его мать. Прежде он напрягал память, стараясь вспомнить ее лицо, и все впустую. У него не было материнских снимков, не было ни одной вещи, напоминавшей о ней. И все-таки его разум сохранил образ матери. Долгие годы этот образ, как зернышко, спал. И вдруг расцвел во всем великолепии.

Он помнил свою мать и знал, что она у него красивая.

Во второй половине дня океан затих и стал похож на огромный кусок стекла. Небо потемнело и сделалось серым, как вода. Стоя на палубе и глядя за борт, Яков не понимал, где кончается вода и начинается небо. Корабль скользил по громадному серому аквариуму. Кок предрекал полосу скверной погоды. Завтра она совсем испортится, и, кроме супа с хлебом, никакая еда в глотку не полезет. Но это завтра. А пока океан был спокойным. Тяжелый воздух пах металлом и дождем. Сегодня Яков наконец-то уговорил Алешку встать с койки и полазать по кораблю.

Первым делом они спустились в ад. Так Яков называл машинное отделение. Алексею этот грохочущий сумрак не понравился. Особенно запах дизельного топлива. Мальчишка стал ныть, что его вот-вот стошнит. Десять лет уже парню, а желудок – как у младенца. Чуть что – сразу выворачивает. Яков решил похвастаться своим близким знакомством с капитаном и штурманом и повел Алешку в рубку. Но капитану было не до разговоров. Штурману тоже.

Следующим пунктом их прогулки стал камбуз. Увы, ребят и здесь поджидала неудача. Любый был не в духе. Даже куска хлеба не предложил. Кок готовил обед для пассажиров из той самой каюты на корме – людей, которых никто не видел. По его словам, те двое привередничали, требуя изысканных блюд. На обед для всей команды уходило меньше времени, чем на этих двоих.

Бормоча ругательства, Любый поставил на поднос бутылку вина, два бокала, сунул все это в камбузный лифт и нажал кнопку. Вино поехало в кормовую каюту. Кок вернулся к плите, где шипела сковородка и от кастрюль поднимался пар. Из одной кастрюли вкусно пахло луком и маслом. Помешав содержимое деревянной ложкой, кок закрыл крышку.

– Лук спешки не любит, – сказал Любый. – Томишь его на медленном огне, он сладким становится, як молоко. И вообще, хочешь вкусно готовить – не торопись. Но нынче все спешат. Давай им быструю еду. Пихнули в микроволновку и радуются! Пузо набить и кожей со старого сапога можно.

Кок приоткрыл крышку сковороды. Внутри румянились шесть птичек, каждая не больше мальчишечьего кулака.

– Пища богов.

– Я таких маленьких кур еще не видел, – признался Алешка.

– Они ж не куры, дурень, – засмеялся Любый. – То перепелки.

– А почему нам перепелок не дают?

– Потому что не в той каюте плывешь.

Любый выложил дымящихся перепелок на блюдо, присыпал мелко нарезанной петрушкой и отошел, глядя на творение рук своих. Его раскрасневшееся лицо было густо усеяно капельками пота.

– Это они слопают и пальчики оближут, – улыбнулся он, ставя тарелку в камбузный лифт.

– Я тоже есть хочу, – сказал Яков.

– Так ты вечно голодный. Отрежь себе хлеба. Правда, он черствый совсем. Можешь поджарить в тостере.

Мальчишки принялись шарить по ящикам, разыскивая хлебный нож. Хлеб и впрямь оказался сухим и черствым. Удерживая буханку культей левой руки, Яков отрезал два ломтя и понес к тостеру.