Юрий Комарницкий - Возвращение на Подолье

Выработанная привычка просыпаться в пять утра оказала ему услугу. Уткнувшись лбом в его плечо, похрюкивала голая Лидочка. Людочки не было.

Из смежной комнаты доносились приглушенные голоса. Лагерная привычка быть готовым к любой подлости, сработала и на этот раз. Голый, он тихо встал с постели. Еще через секунду у него в руке был парабеллум, который он предварительно спрятал под матрас.

То, что он увидел, повергло Василия в настоящее бешенство. Людочка держала в руках его брюки. Рядом стоял Хряк и лихорадочно, трясущимися пальцами пересчитывал пачку баксов.

Василий не помнил, что сказал, но в следующее мгновение Людочка истошным голосом завыла:

— А-а-а-а, не убивай!

Кулаком левой руки он ударил ее под дых и она свалилась на пол. Удар был слабым, но крик прекратился. Женская интуиция подсказала, что в этой ситуации лучше всего притвориться. Хряк выставил вперед руки, как гуттаперчевый мальчик, и дрожал всем телом. Стодолларовые купюры валялись на паласе.

В нем проснулась лагерная жестокость, густо замешанная на цинизме.

— Иди сюда, — металлическим голосом приказал Василий, не отводя дуло пистолета от лба Хряка. — Тебе нужны мои бабки? Ты их получишь! Становись на колени… возьми…, — приказал он ему, ухватив за волосы.

Несмотря на могучие бицепсы, тот был жалким, трусливым подонком. Он исполнил то, что Василий ему приказал и даже сделал то, что делает не каждая проститутка.

Василию ужасно хотелось его убить, но устраивать против себя настоящую охоту было еще рано. Он знал, что такая охота, если он не сумеет уйти за границу, рано или поздно начнется. Но сейчас…

Он ударил Хряка рукояткой пистолета по голове и тот мешком повалился ему под ноги. К белым жемчужинам на его губах Василий приклеил стодолларовую банкноту. “А теперь прочь из этого города.”

На Карагандинском вокзале вечный бардак. Обкуренная шпана рыщет в поисках жертвы. Цыганки попрошайничают, а их курчавые мужья продают украшения из фальшивого золота. То и дело в толпе мелькают лица уголовников и сифилитиков. Таковым всегда был этот город, в котором еще долго будет отхаркиваться коммунистический режим.

Возле пивной бочки Василий увидел старика-казаха, одетого в форму железнодорожника.

— Здравствуй, отец!.. На железной дороге работаем? — уважительно спросил аксакала.

— Так точно, маладой тшеловек, — старик, пьяно пошатываясь, отдал Василию честь. — Малдабаев Серик Баймагам-бетович. Заслуженный железнодорожник Казахстана.

— Отец, я тебя не обижу. Мне четыре билета до Москвы. Полностью купе для моей семей… семьи, — по лагерной привычке чуть не сказал семейки. — Даю двести баксов. Купишь билеты, остальное — твое.

Старик приосанился и хриплым голосом сказал:

— Так целый купе, говоришь?..

— Целый, пахан, целый… Сможешь взять или нет?.. говори сразу.

— Возьму дарагой, как не взять. Серик Баймагамбетович здесь каждая собака знает.

Они прошли в зал ожидания. Василий отдал старику деньги.

Стадный образ жизни в колонии наложил отпечаток. Уединение становится потребностью не меньшей, чем хлеб и воздух. Человеческий взгляд, пусть дружелюбный, вызывает глухое раздражение.

В купе грязно, как во всех купе всех поездов бывшего СССР. Кусок ковровой дорожки пропитан вонью вековой грязи. Худосочный проводник с жидкими замусоленными бакенбардами, чем-то напоминающий шимпанзе, испуганно спрашивает:

— А где остальные?.. Вы, что, один будете ехать?

— Угадал, земляк, буду ехать один. Понимаешь, выписался из психиатрической больницы. О галюцинационном синдроме слышал?

Проводник замирает, затем поспешно кивает головой и на цыпочках выходит из купе.

“По крайней мере, теперь не будет приставать с подселением.”

Из сумки Василий достает бутылку коньяка. За окном густая казахстанская ночь. Он делает пару глотков, закуривает, и опять погружается в воспоминания.

Во время его первой судимости привлекательная внешность была для него злым роком. Первые ножевые шрамы он приобрел именно из-за этой внешности. В камерах пожилые заключенные то и дело норовили погладить его по щеке, при этом восклицая:

— Ты, чё, взаправду пришел с воли? Как там на воле, хорошие девочки есть?

Этот бесконечно задаваемый вопрос поначалу приводил его в смущение, а затем — в бешенство. Ночью, когда камера укладывалась спать, рецидивисты наперебой предлагали ему место рядом. Внутренне он чувствовал, что это не проявление дружбы. Но его неопытное существо откликалось на малейшее излучение тепла.