Юрий Комарницкий - Возвращение на Подолье

Первые два дня своего пребывания в тюремной санчасти он провел в какой-то созерцательной дреме. Когда он открывал глаза, сначала видел привычную серость стен, затем, под давлением этого самого нового чувства, картина преображалась. В камере появлялась непонятная синева. Она отливала серебром, накатывалась на стены, и они вскоре вовсе исчезали. В горизонтальном положении он левитировал в этом мерцающем свете, а дальше, за этой серебряной пеленой, плыли желтые воды огромной реки. Это видение было приятным и наполняло тело спокойствием и силой. Вскоре он научился вызывать это явление, и постепенно мысли о жалкой действительности вовсе перестали его посещать. Еще через неделю с ним произошел случай, который дал ответ на вопрос какая в него вселилась сила — добрая или злая? В очередной больничной камере соседом по больничной койке оказался тот самый казах, которому он всадил в ногу супинаторный нож. Рецидивист, бывший в тюрьме на положении авторитета, непримиримый, с хорошими физическими данными вскоре напомнил о себе…

Их было трое. На протяжении дня они шушукались за ширмой из натянутой простыни. Все трое, фактически, находились в бессрочке, так как за многочисленные убийства приговаривались к дополнительным срокам, что в итоге превышало длительность человеческой жизни. Они выскочили из-за ширмы одновременно, явно с определенной целью. И тогда Константин впервые ощутил и понял, что внутри у него поселился не дух созерцателя и философа, а все сжигающий беспощадный, грозный бог войны. Готовясь к схватке, в его душу пришло чувство, граничащее с ликованием. Мозг совершенно четко спланировал способ уничтожения врагов. Казах, который был главным исполнителем, вцепился пальцами пониже подушки в надежде схватить Харасанова за горло. Но, догадываясь о предстоящем, Харасанов незаметно изменил положение тела так, что на месте головы под простыней оказались ноги. В долю секунды Харасанов сбросил простыню и защелкнул “английский замок”. Позвонки хрустнули, отправляя жизнь казаха в ладью Харона. Рывком Харасанов вскочил на ноги и ударил кулаком в переносицу второго. Удар был профессиональным и смертельным. Третий, пытаясь вырваться из камеры, завопил:

— А-а-а, по-мо-ги-те!.. Убивают!

— Не убивают, а убили, — процедил Харасанов, и сильнейшим ударом ноги проломил ему грудную клетку.

Прапорщики гуськом вошли в камеру, но, испуганные поворотом дела, стояли в нерешительности. Они уже поняли, что этот человек является феноменом, обладает огромной силой и чьим-то сверхъестественным покровительством. Харасанов прислонился спиной к стене, сложил на груди руки и спокойно сказал:

— Советую ко мне не применять физическую силу. Я не собираюсь оказывать сопротивление. Переведите меня в любую камеру и вызовите начальника тюрьмы. Все смерти на его совести.

Он не сопротивлялся. Они надели на него наручники, и, все еще потрясенные случившимся, повели по тюремным переходам. В одной из галерей они остановились. Прапорщик открыл камеру и вывел хорошо знакомого Харасанову Валентина. Тот плакал словно ребенок, размазывая слезы грязными руками. Человек уже был сломлен.

С них сняли наручники и поместили в камеру смертников. На стене Харасанов прочитал “веселую” надпись: “Иду на вышку, статья 88, мир бардак люди б….и.”

Харасанов толкнул Валентина в бок.

— Смотри, сопляк, человек пошел на вышку, а дух не потерял. Не то что ты, гнида. Запомни, будешь в камере скулить — шею сломаю.

Он упал на жесткое ложе и, сконцентрировав волю, мгновенно уснул.

Их разбудили еще до проверки. В окружении троих прапорщиков долго вели по подземным переходам. На одном из поворотов им встретились молоденькие девушки, сопровождаемые конвоем.

Такие в тюрьме попадались редко. Стройные, большеглазые в коротеньких юбочках, они мало реагировали на окрики конвоя: “Стоять! Повернуться к стенке!”

Одна из девушек метнулась к Харасанову, и всунула свою руку в щель расстегнутой на его животе рубашки.

— Ой, мужик! Не могу! Хочу с тобой в койку! — выкрикнула она и захохотала. Несмотря на то, что сделала она это картинно, слова звучали искренне. Могучее тело Харасанова наполнила огненная струя желания. Мозг прошили болючие иглы памяти. Невыносимо захотелось на волю.

Прапорщик толкнул его кулаком в спину.

— Пашел, пашел! Не раскатывай губу, а то встанет!

Конвой захохотал.

Возбуждение Харасанова не покидало. Тело налилось такой силой, что, казалось, он в состоянии взмыть вверх.