Олег Алякринский - Охота вслепую

Решение пришло быстро. Держась в тени портовых построек, Юрьев крадучись направился к складу бочек с бензином под открытым небом. Несколько десятков бочек были сложены пирамидой. Юрьев надеялся, что огонь не перекинется в открытые ворота складского бокса. А впрочем, ему теперь и на это было наплевать. Оглядевшись, он увидел на стойке пожарного щита красное ведро. В этот момент из ворот складского бокса вышла группка шумно переговаривавшихся рабочих. Степан едва успел присесть за пирамиду бочек. Рабочие топали прямо на него… Он задержал дыхание, готовясь к самому худшему. Рука автоматически потянулась к карману, где лежал табельный ТТ. Если они заметят его, сразу поднимут шум — и тут же сбегутся погранцы, портовая охрана и… Нет, рабочие прошли мимо, не заметив спрятавшегося диверсанта.

Один из рабочих громко посетовал, что сегодня здесь особенно сильно воняет бензином. Ему ответил другой, судя по голосу — постарше, и предложил пойти глянуть, нет ли где течи. На него хором прикрикнула молодежь: мол, утром придет завтрашняя смена, пускай они и проверяют, а им по домам пора.

Дождавшись, когда работяги ушли, Юрьев взял ведро и наполнил его до половины бензином из самой верхней бочки, предварительно открутив пробку. Потом, стараясь сам не облиться, стал выливать на бетон тонкую струйку горючего от упавшего на асфальт конца веревки, насквозь пропитанной бензином. Содержимого ведра хватило метров на тридцать. Подобрав с асфальта валяющийся обрывок веревки, он с усилием отвернул пробку на нижней бочке, засунул внутрь веревку, потом вытащил, оставив в бочке только самый конец.

Веревка пропиталась легковоспламеняющейся вонючей жидкостью. Теперь последнее… В длину этот веревочный «запал» был около двух метров. Очень мало, он и отбежать толком не успеет. Ну да ладно. Чиркнув спичкой и бросив горящую палочку в бензиновый ручеек, он нырнул в тень и сделал спринтерский рывок к ближайшему складу. Завернув за угол, остановился. Сердце билось в горле, дыхание перехватывало, пот градом катил по лбу. Да, бегун из него никакой, тренироваться надо…

И тут вдруг сзади вспыхнуло слепящее зарево, громыхнул раскатистый сухой гром — точно гигантская хлопушка лопнула, и на мгновение в порту стало светло как днем. Когда грохот стих, огненные всполохи озаряли все вокруг оранжевым и языки пламени затеяли устрашающую пляску. Под причалом словно разверзся вход в преисподнюю.

Юрьев рысцой припустил к немецкому сухогрузу. Со всех сторон к пожару сбегались люди.

Как он и предполагал, исполинское зарево отвлекло погранцов и портовых охранников. Где-то далеко протяжно и заунывно заголосила сирена. В считаные минуты Степан спокойно добрался до кормового каната, закусил ручку портфеля, схватил руками и обвил ногами шершавый толстый канат и пополз наверх. Последние метры дались ему с превеликим трудом. Добравшись до борта, он из последних сил перевалился на палубу, скользнул к противоположному от причала борту, согнувшись в три погибели пробежал несколько метров, нашел в темноте — скорее интуитивно, чем со знанием дела — арочную дверку в трюмный отсек и поспешно, стараясь не грохотать каблуками, спустился по лесенке.

Всю ночь до утра ему не давал сомкнуть глаз неумолчный шум в порту: рев моторов, сирены запоздалых пожарных машин, крики людей, скрежет портовых кранов. Ранним утром, еще до рассвета, сухогруз «Morgenstern» вышел из порта и взял курс в открытое море. К полудню началась качка, и Степан не заметил, как его убаюкало…

Три дня он просидел в темном трюме, как мышь, таясь за штабелями каких-то тяжелых ящиков, пахнущих не то смолой, не то дегтем. Он чутко вслушивался в каждый скрип и шорох, боясь, что его обнаружит случайно забредший сюда грузчик или вахтенный и поднимет хай. Но ему повезло: за три дня пути никто его не потревожил. Он чувствовал себя здесь как в ловушке: ни нос показать на палубу нельзя, ни даже порыскать по трюму в поисках более сносного места для ночлега или — что куда важнее — чего-то съестного. За первые два дня он съел маленькими порциями батон колбасы и апельсины из портфеля Потапова, а потом пришлось поститься. Бутылка «Ессентуков» была им опустошена почти мгновенно, и в последующие двое суток ему мучительно хотелось пить, но сознание того, что он неуклонно удаляется от Ленинграда, от Союза, от своего позора и растоптанной любви, давало ему силы вытерпеть мучительную жажду. К тому же он нашел кастрюлю с вонючей водой и, предварительно попробовав ее на кончик языка, выпил.