Олег Алякринский - Клятва на верность

Что заставило Варяга заступиться за Алтына, он и сам толком не понял. Наверное, то врожденное чувство справедливости, которое до поры до времени дремлет в каждом человеке и иной раз просыпается в нем тогда, когда и не ждешь. Варяг протянул руку, подхватил миску с харкотиной и, поднеся ее ко рту, харкнул в нее точно так же, как и Шайба. Шайба, оттого что у него нашелся союзник, еще больше повеселел. Но Варяг вдруг схватил его миску с еще нетронутой кашей, поставил ее перед Алтыном, а испоганенную отшвырнул Шайбе.

— Жри, Шайба, и ты мой майонезик. А не то я сильно обижусь. Слышишь, козел!

Теперь пути назад не было уже ни у него, ни у Шайбы. И вечером им пришлось сойтись в выяснении отношений, после чего Шайба неделю провалялся в медсанчасти, а Варяг — в карцере.

Но Алтына после того случая больше не трогали.

Когда Варяг вышел из карцера, Алтын предложил в знак признательности заниматься с ним английским — благо он видел, с каким увлечением Владик читает «Москоу ньюс» в библиотеке. Язык Лев Григорьевич знал в совершенстве, а у Варяга была исключительно цепкая память, так что дело пошло на удивление быстро. Но тем дело не кончилось. После драки с Шайбой многие зэки начали смотреть на Влада Смурова уважительно.

А через несколько месяцев произошел еще один случай, после которого Смурова признали положенцем — потенциальным кандидатом на воровской венец. В тот вечер грузинский авторитет Кика, заплатив, как положено, петушиному пахану, так называемой «маме», взял себе на ночь паренька, получил с ним удовольствие, выпил ханки, покурил дури, еще раз поимел петушатинки и — вдруг озверел быстро и беспричинно, как это с ним обычно и бывало. Ночь закончилась совершеннейшим беспределом: кто-то видел, как Кика заставлял свою «телку» вылизывать языком парашу… Но и это бы сошло незамеченным, если бы от всего пережитого объект грузинской сексуальной страсти в свою очередь не соскочил с катушек. А попросту говоря, дойдя до последнего порога терпения, не решил бы отомстить. Попрощавшись с единственным другом, которому лишь одному доверил тайну своего решения (тем одобренную), он дождался, когда можно будет встретить Кику при наибольшем количестве случайных свидетелей, и кинулся ему на шею, целуя и демонстративно облизывая лицо грузина, словно добрейший пес своего хозяина.

В первую минуту разъяренный Кика все свое негодование перенес на оскорбившего его петуха. Резким ударом в челюсть отбросил к стене, и медленно подходил, примериваясь, как ловчее взяться за эту падаль. Его душила злоба, он еще не собрался с мыслями, лишь пылало в нем, не давая возможности хоть сколько-нибудь думать, оскорбление, которое нанес ему этот недочеловек. Был петух какой-то слюнявый на вид, нижняя губа вечно опущена, роба засалена до невозможности, и, если бы не здоровое начало большинства зэков, им нельзя было бы не побрезговать. Сейчас было не до того, не до этих всех нюансов. Сейчас им двигала только ненависть, ослеплявшая разум.

Петух, цепляясь за стену, тихо и бессмысленно поскуливая, медленно поднимался на ноги. Разума в его глазах тоже не наблюдалось, лишь огромное облегчение, торжество и обреченность. Кика, с каждым шагом все стремительнее, подскочил к нему и с размаха ударил ногой в живот. Петуха согнуло, но он удержался на ногах. Лишь для того, чтобы получить новый удар ботинком в лицо. Хруст слышали окружающие; петуха подбросило вверх, и он словно бы прилип к стене, цепляясь за которую только что поднимался.

Вновь упасть ему удалось не сразу: следующий удар ноги встретил его в воздухе, подержал секунду-другую, но потом тело все же рухнуло. А потом удары посыпались один за другим. Кика плясал на этом безвольном теле, и с каждой минутой злоба его росла.

Вновь стал перекатывать тело ударами ботинка в лицо. Потом заметил, как рука петуха легла на порог коридора, несколько возвышающийся. Догадавшись, высоко подпрыгнул и приземлился всей тяжестью на руку, сломав ее в локтевом суставе.

Он еще долго мутузил свою жертву — жестоко и нещадно, к ужасу и скрытому негодованию случайных и сторонних зрителей; душил, терзал, еще раз сломал ту же самую руку, но уже в предплечье, а когда устал и остыл, вдруг осознал, какие ужасные последствия влечет за собой эта его внезапная вспышка гнева. Но главное, ничего уже нельзя было изменить в его лагерной судьбе, и Кика уже ловил косые взгляды мужиков, любой из которых теперь стоял в зэковской иерархии выше его и уже мог его презирать… В общем, избитая и униженная жертва добилась своего, и Кика после этого иудиного поцелуя уже стал прокаженным, прочно ступив на тропу обиженных — тропу, неумолимо ведущую только к опущенной братии.