Александр Проханов - Востоковед

– Мне поручено передать сообщение только ему.

– Вы утверждаете, что общались с Фаруком Низаром в Багдаде?

– Мы сотрудничали. Я бывал у него дома. Вместе мы несколько раз посещали Саддама Хусейна.

– Как вы думаете, что заставляет российское руководство искать контакты с нами?

– Мотивы мне неизвестны. Но мне кажется, что в Кремле осознают безнадежность союза с Европой. Напротив, назревает война. Кремль хотел бы разгрузить свой южный фланг. Нельзя воевать со всем миром.

Курт Зольде взыграл. Острые плечи, кисти рук, нервная шея сотряслись мелкой судорогой. Глаза стали синими, мечтательными и жестокими. Губы порозовели, будто он раздавил во рту сочную ягоду.

– Современная Европа – это склад утомленных народов, погасших государств, мертвенных политиков. Европа – это рыба, у которой евреи выклевывают глаза, печень, сердце, а она только жалко шевелит плавниками.

Американский бык увлек через океан на загривке беспомощную изможденную деву, но, видит бог, из розовой пены вновь возродится прекрасная Афродита. – Курт Зольде говорил певуче и страстно, в голосе звучало обожание, ненависть и мечта.

– Германию после Второй мировой войны сожгли, пепел запаяли в цинковый гроб, зарыли в землю, залили бетоном, положили стальные плиты и сверху построили синагогу. Но эта синагога шевелится, ее качает. Сквозь сталь и бетон из подземного саркофага рвется к солнцу новая Германия. Великая исламская революция дует в поднебесную трубу, взывает к народам и странам. Бог возвращается в историю. История новой Европы – это возвращение к великим истокам, когда европейский дух вместе с германской готикой стремился в лазурь, когда музыка питалась глубинными тайнами германской судьбы, будила древних героев и уснувших валькирий и те мчались впереди великих полков и армий. Ислам своей богооткровенной энергией, своим упованием на божественную справедливость, своей необъятной мечтой плавит сухую коросту современного мира. И хлынул свет. Из этого света, как чудо, возникло «Исламское государство». Зеркало, которое отражает божественный свет, озаряя им душу отдельного верящего человека и целые, сбрасывающие оковы народы.

Курт Зольде испытывал восхищение, дрожал и звенел, как труба, сквозь которую дуют пророки. Торобову казалось, что перед ним человек, движимый не здравым смыслом, а перстом Божьим, даже если этот перст указывает в бездну. И от этого человека зависела его судьба, зависела судьба операции. И, стараясь не прервать это безумное песнопение, не спугнуть эту загадочную птицу с хищным клювом и небесной расцветкой, Торобов произнес:

– Вы художник, дизайнер. Вы создаете образ Великой революции, мирового государства, божественного преображения мира. Тогда зачем такая жестокость? Зачем эти отрубленные головы, запаянные в жидкое стекло? Зачем эти мученики в оранжевых балахонах с черными палачами за спиной? Эти античные шедевры, гибнущие под кувалдами бородатых безумцев? Разве это пленительный образ для человечества?

– Извержение вулкана ужасно, но и прекрасно. Старый мир умирает, и мы провожаем его на эшафот, как провожают приговоренного к казни. Старый мир содрогается от ужаса, посылает на нас самолеты и авианосцы. Но крылатые ракеты и бомбы отскакивают от клинка, который вздымает над головой казнимого отрок в черных одеждах.

Курт Зольде умолк, сник, стал усталым и вялым, словно вся его энергия улетучилась, как гаснущий факел. У переносицы в уголках глаз возникла болезненная синева. Губы стали бескровными, гибкое, как у гимнаста, тело одрябло. Он устало сказал:

– Вы, господин полковник, утверждаете, что были знакомы, даже дружили с Фаруком Низаром? Тогда согласитесь на необременительную процедуру. Мы отправим вашу фотографию туда, где сейчас находится Фарук Низар, и будем ждать ответа.

В комнату вошел фотограф со штативом. Он был в синей артистической блузе, по виду европеец. В мочке уха золотилась серьга, на шее виднелась татуировка, завиток драконьего хвоста. Попросил Торобова встать и сделал несколько снимков анфас и в профиль. Как это делают при поступлении узника в тюрьму.

– Не скучайте, господин Торобов. Мы скоро увидимся. – Курт Зольде протянул Торобову руку, и тот пожал его вялые холодные пальцы.

Он вернулся в камеру и предался размышлениям.

Его жизнь казалась ему ярко очерченной в своем центре и туманной, размытое по краям. В центре было знание, проверенное опытом, чтением книг, собственным разумением. Но чем дальше от центра, тем знание становилось неопределенней. Становилось воспоминанием о каком-то ином знании, дарованном ему, но позабытом. Он старался вспомнить это знание, преодолеть туманную размытость, но это удавалось редко и было похоже на пробуждение во сне. Мир выглядел так, как выглядит в замороженное окно. Дыхание растапливает иней, и открывается зеркальце, в котором отчетливо виден мир. Но потом зеркальце начинает затягивать изморозь, и мир сужается, почти исчезает. И надо снова дышать на белые узоры, чтобы в растаявшем зеркальце открылся мир. Он ждал, что, быть может, однажды жарким молитвенным вздохом он растопит иней стекла и мир с его дивными тайнами откроется ему во всей полноте.