Александр Проханов - Востоковед

Командир просмотрел паспорта, помусолил доллары, смахнул все это в ящик стола.

– Запри его, – приказал командир.

Здоровяк, грозно шевеля бородой, потащил Торобова в конец коридора, втолкнул в полутемную комнату:

– Подумай о своих грехах. А то к вечеру думать нечем будет, – и ушел, чавкнув замком.

Комната напоминала камеру, без кровати, без стула, с узкой щелью под потолком, в которую дул ветер. У стены стояло ржавое зловонное ведро. Торобов опустился на пол, подальше от ведра, и стал ждать.

Операция, которую он задумал, была смертельно опасна, но он рискнул и ждал, чем завершится его риск. Встречей с Фаруком Низаром или одиночным выстрелом на задворках военного штаба. Его могли пытать, выуживая истинные цели его появления. Или весть о нем могла не дойти до Фарука Низара, затеряться среди множества полевых командиров, и один из них мог попросту его пристрелить. Но другого средства не было, и он ждал.

Он замер и погрузился в таинственный поток времени, отдаваясь тому, что зовется судьбой. Теперь не он управлял своей жизнью, а беззвучный поток принял его в свои объятия и повлек. Так чайка ложится на крыло, и ее несет, чуть покачивает, не выпускает из воздушной струи. Так река колеблет одинокую льдину, поворачивает, приближает то к одному берегу, то к другому, и льдина сверкает, плывет, подчиняясь загадочной воле реки.

На берегах этой реки возникали видения. Он видел себя мальчиком, болезненным, хрупким, листающим старинные фолианты из фамильной библиотеки отца. Он раскладывал книги на письменном столе орехового дерева, на зеленом потертом сукне. На этом столе помещалось множество удивительных предметов, занимавших его воображение с младенческих лет до юношеского взрастания. Чего стоил литой стеклянный шар, где обитал стоцветный паук, морское чудовище, на которое он смотрел с мистическим страхом из своей детской кровати. Или старинная чернильница из черного камня, со стеклянными кубами и бронзовыми подсвечниками, в которых сохранился воск давнишних свечей. Или бронзовый морж с плоским брюхом, из которого ножичком вывинчивались крохотные винтики, и открывалась тайная полость, куда можно было прятать заветные записки. Или китайская ваза с зубастым драконом, купленная прадедом в Париже. Или лакированная черная коробка с серебряными журавлями, которая называлась берлинской, ибо ее приобрел в Берлине другой его прадед.

Но самое восхитительное, чем он мог любоваться, сидя за столом, была разрушенная колокольня, смотревшая к нему в окно. И когда делал уроки, отвлекаясь от скучных учебников. И когда ложился спать и она заглядывала из сумерек в его детскую кровать. И утром, когда просыпался с ликованием, влетал в перламутровый мир.

Он видел эту колокольню в младенчестве. Видел в пору первой любви. Она была то золотой, то розовой, то нежно-алой. Была в снегах, в дождях, в туманах. На ее разрушенной кровле зелененьким облачком распускалась березка. Эта колокольня смотрела на него и днем и ночью, во все времена года. Взращивала его, лелеяла, за многие годы напитала своим тихим божественным светом. Разрушенная и поруганная, продолжала изливать в мир чудесную красоту. И быть может, все доброе и возвышенное, что он сберег в своей душе, было подарено ему колокольней. В течение всей его грозной и жестокой жизни сберегала его от злодеяний, не давала впасть во тьму, спасала от смерти.

Торобов думал теперь о колокольне как о животворящей силе и женственности. Не она ли, засыпанная январским снегом, в морозной синеве, спасла его сегодня на трассе во время атаки русских самолетов? Не она ли в золотистом сентябрьском воздухе, среди тончайших нитей осени уберегла его от пули на Багдадском рынке? Не она ли, фиолетовая, как гроздь сирени, совершила чудо в Ливийской пустыне, и его, идущего на расстрел, отпустили на волю? Не она ли, размытая, в стеклянном дожде, удержала его у порога заминированной виллы, и взрыв его не достал? Не она ли, темная, на малиновой заре, окруженная вороньей стаей, заслонила его от израильских бомбардировщиков в Газе, отвела пули и осколки снарядов? И теперь, в каземате со зловонным ведром, не спасет ли она его, заглядывая сюда из ночного московского переулка, где качается желтый фонарь?

Он думал о колокольне, которая вдруг превратилась в бабушку, в маму, в жену, в самых дорогих и прекрасных женщин, которых ему даровала судьба.

К вечеру за ним зашел другой постовой, скуластый коротыш, похожий на уйгура. Что-то сердито буркнул, требуя встать. Торобов оказался в знакомой комнате, но теперь за столом сидел худощавый, с утонченным лицом человек, в очках с золотой оправой. На его длинном смуглом пальце красовался перстень с черным камнем. Свежий, хорошо выглаженный камуфляж не скрывал белоснежную сорочку. Он предложил Торобову сесть.