Александр Тамоников - Сирийский эшафот

Смерть мамы пришлась на те годы, когда об уходе артистов не трубили с экранов телевизоров, когда журналисты-стервятники еще не научились превращать похороны известных людей в шоу, пытаясь забраться с камерой чуть ли не под крышку гроба. Поэтому попрощаться с актрисой в театр пришли лишь те, кто ее знал и любил.

Павел понимал, что его родители не вечны, но не был готов так рано потерять маму и, стоя у гроба, едва сдерживал слезы. А на его отца вообще было страшно смотреть — он осунулся, лицо почернело, руки дрожали…

После похорон Павел вернулся в училище. Отец продолжал работать на заводе, но начал прикладываться к рюмке, перестал за собой следить. Наведываясь домой в очередной отпуск, молодой человек обнаруживал в квартире ужасающий бардак, горы нестираного белья и немытой посуды.

Психологический кризис у отца миновал лишь спустя пять лет, однако прежним весельчаком и оптимистом он уже не стал. Пить продолжал, но в меньших количествах. Должность главного конструктора завода получить он так и не успел — произошедшие перемены в стране постепенно развалили гигантское предприятие, выгнав на улицу тысячи людей. Специалистом он был отменным, потому без работы не остался — устроился инженером в компанию, производящую газовое оборудование.

При каждой последующей встрече Павел пытался отыскать в его глазах те заветные искорки, которые так нравились ему и маме. Тщетно. Со смертью любимой супруги отец вроде бы смирился, но смысл жизни окончательно утратил. Он тихо доживал свой век.

Павел старался его растормошить — возил за город на рыбалку, покупал ему новую одежду, отправлял по турпутевке в европейские страны и на Черноморское побережье…

Встречаясь, они часто сидели за тем же столом, за которым когда-то весело проводили время втроем, и подолгу разговаривали. Отец с удовольствием вспоминал старые добрые времена, свою молодость, рассказывал, как учился в университете, как познакомился с мамой, как родился и рос Павел…

Паша слушал отца и с леденящей душу безысходностью понимал: сделать уже ничего нельзя. Ведь на самом деле пожилой человек тоскует не о политическом или экономическом устройстве своей страны, которые он застал в юности. И не о порядке с дисциплиной. И уж, тем более, не о ценах на услуги ЖКХ и бензин. Он тоскует по ушедшей молодости, по утраченному здоровью, по тому оптимизму, что позволял не задумываться о завтрашнем дне и о том, сколько еще отпущено господом. Когда человек молод, у него вся жизнь впереди, множество дорог разбегаются в разные стороны и уходят далеко за горизонт — выбирай любую.

А в старости уже нет горизонта. И кончаются все дороги. Человек стоит фактически у края, за которым пустота и пугающая неизвестность.

— …Окстись! Сейчас честных чиновников в нашей стране меньше, чем популяция амурских тигров, — донесся сквозь сон голос Валеры.

— А чего ты хотел, если последние четверть века в стране шурует невидимая рука рынка? — отвечал ему Женька.

Кажется, вспоминая своих покойных родителей, Андреев все-таки уснул и проспал довольно долго.

«Опять дискутируют, черти, — вяло подумал он, не желая расставаться со сном. — Когда же они наговорятся?! А вообще, неплохо бы узнать, сколько сейчас времени. Наверное, скоро должны сесть на авиабазе Хмеймим…»

— …Ага, шурует, — распалялся прапорщик. — По карманам простых граждан она шурует. И не гнушается натуральным продуктом, активно заменяя его на несусветное дерьмо.

— Ты о колбасе?

— О ней, родимой. Только ленивый не пишет в газетах и не говорит с экрана телевизора о том, чем завалены полки наших магазинов!

— Условно наших, — вставил Суров. — Розницу давно контролируют иностранцы.

— Тем более. Хотели демократии и триста сортов колбасы? Получите. Только не забывайте, что по-настоящему хорошей колбасы среди колоссального ассортимента так и осталось два-три сорта…

Павел разлепил глаза, поднял левую руку и взглянул на часы.

Шестнадцать сорок четыре. Значит, самолет скоро начнет снижаться. Он сидел у правого борта, и за иллюминатором действительно синело бескрайнее Средиземное море. А слева должно было проплывать сирийское побережье.

— С добрым утром, командир! — заметил его пробуждение Женька.

— Привет!

— Ну, и горазд ты спать! На два часа подголовник придавил, не меньше.

— Я бы и дольше его давил, если бы не ваши «диспуты». Чего там слева видать?

— Сирийский бережок тянется. Латакия впереди.