Андрей Воронин - Слепой стреляет без промаха

Девчонка ждала, когда он предпримет следующий шаг, но Глеб не решался. Тогда она слегка отстранилась от него и с наивной улыбкой произнесла:

– А ты целуешься, словно котенок. Дай я покажу, как надо.

Она немного наклонила свою голову набок, припала к его губам, раздвинула их языком. А Глеб обнял ее нежно и нерешительно. Когда поцелуй окончился, он, не глядя девчонке в глаза, спросил:

– С кем ты так научилась целоваться? Та замялась.

– По книжкам.

– Я их тоже читал, но…

Она приложила палец к его губам:

– Не нужно говорить об этом. Это скучно. Если мы вместе… – и Лада тоже замолчала.

Затем был шорох газетной бумаги и наивное желание быть вместе, к чему они абсолютно не были готовы – ни он, ни она. Но тогда Глеб впервые пережил то, что впоследствии у него вызывало в воспоминаниях сладостную горечь неосуществленной мечты. Да, потом было всякое – и быстрое, и по пьяни, но тогда… Именно тот, не совершенный акт остался у него в памяти. Это видение, связанное с Ладой, возникло и ушло в никуда, оставив во сне Глеба Сиверова только пустую комнату и предрассветные или вечерние сумерки в ней.

Глеб слышал, как отворилась входная дверь, услышал шаги. Но у него не было сил повернуться. Он чувствовал, как страх комком подкатывается к сердцу, как делается пусто на душе и леденеют руки. Он знал, что сейчас к нему приближается смертельный враг. Но сил бежать, сил обороняться не было. Послышалось шуршание, и на него накинули колючий джутовый мешок, а затем сильно встряхнули. И Глеб оказался в западне.

Его куда-то волокли, перетаскивая через пороги, не останавливаясь на ступеньках, и каждый шаг отдавался мучительной болью. Он кричал, просил, чтобы его выпустили, но в ответ слышался только смех. И он снова кричал.

И тут кто-то несильно потряс его за плечо.

– Эй, приятель, ты что? – услышал Глеб, еще не успев проснуться.

Он был благодарен этому доносившемуся до него издалека голосу за то, что он сумел вытащить его из той глубокой ямы ужаса, в которой Глеб очутился. Перед ним стоял спасатель и довольно скверно улыбался – не потому, что был зол на постояльца, а скорее всего, потому, что его не научили улыбаться весело и радостно.

– Ты что кричишь? – с укоризной осведомился он у Глеба.

– Да приснилось… – махнул Сиверов рукой, садясь на постели.

За окном уже стояла темная ночь, лишь только немного светилось отраженным светом море.

– Скоро выходим в море, – сказал мужчина. – А то шел тут по коридору, слышу, кричишь, как будто тебя душат.

Глеб чувствовал себя достаточно глупо и злился на мужчину, заставшего его в минуту слабости.

– Значит, в море? – спросил он, чтобы хоть что-то произнести и разрушить неловкое молчание.

– Значит, в море, – подтвердил спасатель. – Лодку я уже приготовил, мотор даже проверил – рычит, как некормленный кот, черт бы его побрал.

Глебу Сиверову вспомнилось, как он в детстве любил наблюдать за прожекторами, которые били в море с пограничных вышек. Тогда в его памяти еще были свежи рассказы, где повествовалось о пионерах, ловивших шпионов. И вот теперь ему самому предстояло выступить в роли морского нарушителя границ.

Правда, между какими государствами? Определить было сложно. Между Россией и Грузией? Грузией и Абхазией? Но вся прелесть положения Глеба состояла именно в том, что Абхазия оказалась как бы ничейной землей, на которой не действовали законы общепризнанных государств. Абхазия была одним из тех немногих мест на земле, где можно было спрятаться, оставаясь недосягаемым для всех и в то же время находиться достаточно близко, чтобы в любой момент иметь возможность вернуться.

– Ты собирайся пока, а я пойду гляну на море. Что-то не нравится мне оно.

– Волны?

– Да нет, пару раз видел какие-то огоньки. Не дай Бог, патрульные катера.

Глеб сложил нехитрые пожитки и абсолютно без сожаления распрощался со своим временным пристанищем. Номер казался ему неуютным и запущенным. Вот если бы ему довелось прожить хотя бы недельку, он сумел бы наполнить его какими-нибудь безделушками, раковинами рапанов, камнями, принесенными с пляжа.

В позеленевшем графине непременно стоял бы пучок сухой травы и выбеленных солнцем полевых цветов. Несмотря на свое призвание, Глеб оставался сентиментальным человеком. И чем больше грехов накапливалось в его жизни, тем больше ему хотелось от них избавиться, принося невинные жертвы воображаемому Богу. Даже начиная молиться, Глеб обычно говорил так: