Андрей Воронин - Хранитель света

Но сейчас никаких девок в гостях у Андрея Васильевича, похоже, не было. Полковник понял это, когда Казаков, слегка понизив голос, сказал:

— Ты вот что, Полковник… Ты, если что… Короче, если это и впрямь инсценировка, если ты их, голубков, в гнездышке застукаешь, ты хохла этого… Как сказать-то?..

Полковник усмехнулся, завел руку за спину, под пиджак, и потрогал горячую и влажную рукоятку «беретты», торчащую из-за пояса брюк. Он предвидел, что у Казакова возникнет такая просьба, оттого-то и заглянул к Берсеньеву, которого в свое время курировал на протяжении целого десятилетия.

— В общем, ты проведи с ним воспитательную работу, — найдя наконец нужные слова, продолжал банкир. — Объясни, что Дарья для него, как говорится, не в коня корм. Короче, вразуми его и сделай так, чтобы он к моей дочери не приближался. Никогда. Ты меня понял?

— По-моему, да.

— Вот и хорошо. Детали на твое усмотрение. Но не при Дашке!

— Само собой, Андрей Васильевич. Что вы, право? Это же само собой разумеется.

— Черт вас разберет, чекистов, что у вас разумеется, а что нет… И еще. Давай-ка без этих твоих шпионских штучек. Я ведь знаю, у тебя, как сказал поэт, «на каждого месье имеется досье». Так вот, запретить тебе собирать и хранить информацию я не могу, ты все равно сделаешь по-своему, но если хоть слово просочится… Ты не думай, что мне тебя заменить некем. Уж я найду способ с тобой управиться!

— Это тоже само собой разумеется, — бесстрастно сказал Полковник. — Зря вы так, Андрей Васильевич.

Вы меня никогда не обижали, я вас никогда не подводил, так к чему такие разговоры? Я не из тех, кто гадит в корыто, из которого ест. Наши интересы совпадают, и я себе не враг. Кроме того, я искренне люблю вашу дочь.

— Что значит — люблю? Ты смотри у меня…

— Люблю — значит, уважаю, ценю, жалею, берегу и желаю добра. В чисто христианском смысле.

Казаков хрюкнул.

— Христианин… Кто бы говорил!

Полковник поиграл желваками на скулах. Когда Казаков напивался, разговаривать с ним бывало трудно.

— Ну ладно, — сказал банкир. — Ты сейчас где?

— Километрах в двадцати от франко-бельгийской границы. Через несколько часов буду на месте и, как только узнаю что-то конкретное, сразу же позвоню вам. Надеюсь, новости будут хорошими.

— И я. И я надеюсь, Полковник. Ты уж постарайся, милый, — с пьяной слезой в голосе попросил Казаков. — А уж я в долгу не останусь. Лишь бы с доченькой моей ничего не случилось. Все прощу, все забуду… Ох-хо-хонюшки! — тоскливо вздохнул он. — Маленькие детки — маленькие бедки…

Полковник думал, что он сейчас запоет, но господин банкир сдержался — значит, был еще не совсем пьян.

— Так в милицию, говоришь, не обращаться? — неожиданно деловым тоном уточнил Казаков.

— С таким же успехом можно обратиться на армянское радио, — сказал Полковник и опять посмотрел на часы. Они разговаривали уже почти двадцать минут. — Толку никакого, зато растреплют по всему свету. Вы ведь сами не хотите огласки.

— Верно, правильно, не хочу. Ну ладно, ну, давай. Действуй, Полковник, вся надежда на тебя.

«Хорошо, что ты это понимаешь», — подумал Полковник.

— До свидания, Андрей Васильевич, — сказал он.

— Пока, — небрежно попрощался Казаков. — Звони в любое время.

Полковник с огромным облегчением повесил трубку и вышел из душного аквариума телефонной будки. Он расплатился за разговор и за бензин, нашел свою машину, которую предупредительно отогнали на стоянку, чтобы не занимала место у колонки, сунул какую-то мелочь парню, суетившемуся с тряпкой вокруг ветрового стекла, сел за руль и запустил двигатель. Задним ходом выбираясь со стоянки, он боролся с глухим раздражением, которое всякий раз возникало у него после разговоров с Казаковым. Внешне это раздражение никак не проявлялось, Полковник всегда умел держать себя в руках, но эмоции могли помешать работе, и он их беспощадно подавлял.

Делалось это легко и просто: чувствуя, что начинает впадать в опасную эйфорию, Полковник сразу же напоминал себе о чем-нибудь неприятном — о том, как его выперли из ФСБ, например, или просто о каком-нибудь незавершенном деле, требовавшем его участия; если же его, как сейчас, одолевало раздражение, он принимался думать о хорошем — о том, какой он все-таки классный профессионал, как ловко умеет решать проблемы и как благотворно это его умение сказывается на состоянии его банковского счета.

«Как узнал, как узнал, — думал он с кривой улыбкой, вспоминая разговор с банкиром. — Как надо, так и узнал! За это ты мне и деньги платишь. Маловато, кстати, платишь, надо бы попросить прибавки. Как Берсеньев-то говорил? Накинуть бы маленько… Извозчики до революции так говорили: «Накинуть бы, ваше благородие»… Где я это вычитал? У Булгакова, кажется…»