Федор Бутырский - Прокурор для Лютого

— …осужденный Нечаев!.. — размышления Лютого прервал голос начальника отряда.

По правилам, надо было назвать статью, срок, окончание срока — процедура, которая повторялась по четыре раза на день.

Максим откликнулся.

— После развода — к хозяину. От промзоны ты на сегодня освобожден.

— Понял, — не глядя на капитана, ответил Лютый.

— Не слы-ышу… Ответь по уставу!.. Тоже мне, Джеймс Бонд сраный… Ты тут не на воле… На службе надо было из себя Джеймса Бонда изображать, а тут не хрен… Ну?.. Не слышу!..

— Понял, гражданин начальник, — совершенно невозмутимо отчеканил Лютый: ссориться с тупицей-капитаном, которому все равно ничего не докажешь, не хотелось.

Да и что он знает про волю?

Счастье набитого брюха, довольное урчание похоти…

Отряд двинулся в сторону промки, а Лютый в сопровождении капитана пошел в сторону административного корпуса, где располагался кабинет начальника ИТУ.

Обычные команды — «лицом к стене, руки перед собой, ноги на ширину плеч», дотошный шмон рекса, мерзкое ощущение чужих грубых рук, рыщущих по телу…

И чего они от него опять хотят?!

Этот ресторан не значился ни в одном московском путеводителе для гурманов; на фасаде его не мелькали призывные электрические буквы, и строгий швейцар еще на улице не оглядывал придирчиво будущих клиентов.

Располагался он в пределах Садового кольца, в месте тихом и уютном: заканчивающаяся тупиком узкая улочка, нежная зелень старых лип, мощеный булыжником дворик, литая чугунная ограда.

Прислуга отличалась предупредительностью и ненавязчивостью, метрдотель, пожилой мужчина, напоминающий, скорей, оперного певца — понятливостью, а сервировка наверняка была бы достойна любой коронованной особы, возникни у нее каприз тут отобедать или отужинать: серебряные приборы, посуда севрского фарфора, хрустящие крахмалом кружевные салфетки с вышитыми вензелями князей Гагариных…

Кухня, утонченная и изысканная, составляла особую гордость заведения. Трудилось тут три повара и один кондитер, выписанные специально из Парижа — это были настоящие кудесники и маги. Они учитывали все: очередность блюд; психологию еды, основанную на ассоциациях и воспоминаниях о когда-то съеденном, физиологию — интенсивность выделения желудочного сока у клиента, приливы крови, естественное утомление от процесса пищеварения…

Впрочем, швейцара тут все-таки тоже предусмотрели: огромный шкафообразный амбал, который, судя по виду, мог запросто выбросить из заведения любого сомнительного посетителя — хоть бы им оказался Арнольд Шварценеггер — был вышколен и вперед не выпячивался. Ресторан был закрытым, элитным — вход исключительно по пригласительным билетам, по предварительному согласованию с владельцем — тихим и скромным молодым человеком с физиономией бывшего комсомольского секретаря.

В тот вечер здесь собралось общество рафинированное, хотя и своеобразное: исключительно мужчины. Правда, то ли в силу каприза, то ли из-за профессиональных особенностей посетителей, то ли еще по каким-то причинам одеты они были весьма разношерстно: красные златопуговичные пиджаки соседствовали с грубыми кожанками, а чопорные смокинги классического английского покроя смотрелись на фоне спортивных костюмов, как минимум, нелепо.

Тем не менее публика чувствовала себя исключительно комфортно. Спаржа в белом вине, осетрина, черная и красная икра, консоме, соус пикан, устрицы, суп из акульих плавников, лягушачьи лапки — все это в сочетании с дорогими французскими и испанскими винами веселило дух и клонило к нехитрой застольной беседе.

В приглушенном, без суеты, гомоне, перестуке приборов и чавканье иногда различались отдельные фразы:

— …Лепеню еще четыре года на «балдоху» через решку смотреть…

— …а эта дешевка у своих кроить решил, филки закрысил…

— …натурально, катала. Но какой! — банкует, что стир не видно!.. Я с ним в лобовую — пять штук за полчаса просадил!..

Присутствуй тут посторонний человек, ему бы обязательно понадобился переводчик: для полноты восприятия и наслаждения изыском своеобразного языка говоривших. Переводчик бы пояснил, что неизвестному Лепеню оставалось еще четыре года смотреть на солнце через тюремную решетку, что какой-то нехороший человек присвоил чужие деньги, а один опытный карточный шулер сдает так, что даже карт не видно.

Но ведь тут были все свои, и переводчик им явно не требовался.

Председательствовал лысый, невысокий, очень низкий и очень тучный мужчина с густыми, косматыми бровями и одутловатым лицом. Пальцы его покрывали фиолетовые татуировки-«гайки», маленькие глазки буравили присутствовавших, будто бы просвечивая их невидимыми лучами. Впрочем, татуированный всегда смотрел на людей именно так, вне зависимости от ситуации; положение обязывало. Это был известный и авторитетный питерский вор в законе Крест: недавно он вышел на вольняшку (братва выкупила у следствия) из СИЗО города на Неве, название которого, по иронии судьбы, звучало почти также, как и воровское погоняло: Кресты.