Валерий Примост - Приднестровский беспредел

— Пожалейте… у меня дети…

— А что, у нас щенки, да?! — вызверился рыжий веснушчатый казак с лихо закрученными усами. — Да, нах, таким, как ты, надо вовсе шмоньку зашивать, чтобы сволочей не плодила!..

— И не в падлу таким сукам кровавые деньги брать!..

— Мне деньги на свадьбу нужны были… Чтобы замуж…

— Сука драная, да как у твоего ебаря на тебя еще стоит после кровищи такой!..

— Еб твою мать! — в сердцах выругался еще один, с лейтенантскими звездочками, рассматривая ее винтовку. — Да вы только посмотрите, мужики! Восемнадцать зарубок!..

— Чего?!.. Чего?!.. В расход ее, на хер!.. Восемнадцать!.. Это ж сколько невинных постреляла, сука!.. Бэтээрами рвать!.. На пилораме, как румыны наших!.. — заорали казаки.

— Стоять! — вдруг зычно крикнул кто-то. — Стоять!.. Хорош, мужики…

Ее силой поставили на ноги. Перед ней остановился худощавый белобрысый казак с ледяными глазами. Все в его поведении и голосе выдавало привычку командовать. Казак внимательно посмотрел на Хельгу и уже тише произнес:

— Негоже казакам на баб руку поднимать, честь свою казацкую марать…

— Да не пурши, браток!.. — зашумели солдаты. — Ты что же такое говоришь, а?! Это что, теперь ее, суку, лярву румынскую, отпустить на все четыре стороны, так?..

— Нет, зачем же отпускать, — покачал головой казак. — Покарать, конечно, надо. Только казакам баб казнить не с руки…

— Это как?..

— Сейчас увидите… Эй, молодка, жить хочешь?

— Хо… хочу… — деревянными губами пробормотала она, долю секунды безумно надеясь, что, может… что, может, — кобели все же — изнасилуют колхозом да отпустят?..

— Добро, если хочешь. Тогда прыгай, — казак махнул рукой куда-то за бортик. — Прыгай. Выживешь — бля буду, не убьем. Даже «скорую помощь» вызовем и все такое… Слово казака… Ну, а если убьешься, так все — без мучений, одним махом. Верно? — и потом, через несколько секунд, не дождавшись ответа: — А не прыгнешь, бля буду, на штык-ножи посадим. Лютой смертью умрешь, голуба…

…Когда Хельга медленно шла к пятиэтажной пропасти, казаки раздались в стороны, и она увидела еще одного приднестровского солдата, единственного, кто не участвовал в ее захвате. Она сразу узнала этого парня — это был тот наивный, восторженный, сентиментальный дурак, с которым она некоторое время спала и которого потом выгнала, давным-давно, тысячу лет назад, дома, в Салининкае. Хельга не удивилась: сейчас, за два шага от вечности, ее уже ничто не удивляло…

Она всегда была честна с собой и другими, она всегда умела объективно оценивать ситуацию. И сейчас она понимала, что он не сможет ее спасти, даже если бы захотел — все равно не сможет. Не стоит и пытаться.

Поэтому она прошла мимо, сделав вид, что не знает его. Потом поднялась на бортик, набрала побольше воздуха в легкие и, не оглядываясь назад, шагнула в пустоту.

Хельга упала на крону большого, развесистого каштана, и соскользнула по веткам на землю. Когда казаки спустились и подошли к ней, Хельга была изломана в куски, но жива. Тогда казаки вызвали «скорую помощь» и отправили Хельгу в больницу.

Ее приняли, прооперировали и положили в палату, где кроме нее было три пациента. На следующий день врач после осмотра заверил Хельгу, что, хотя ее положение очень серьезно, она будет жить. И она, получив свою дозу медикаментов, безмятежно заснула. И наркотические сны ее были легки и приятны.

В ту же ночь ее задушила подушкой соседка по палате, сына-подростка которой несколько дней назад застрелил румынский снайпер…

Миха не пошел вслед за всеми смотреть, как приземлилась сука-«кукушка». Слишком уж это был личный вопрос.

Он остался на крыше с сигаретой в зубах. Он сидел на бортике, тупо уставившись куда-то в пустоту, и нехотя ворочал чугунные жернова лишних мыслей. «Соревнования… Очень престижные… За границей…» — вспоминал он ее голос, звучавший тем холодным утром в коттеджике на улице Павасаре. «Так вот они какие, эти твои соревнования…»

Конечно, ему было паршиво. Но не настолько, насколько этого можно было ожидать. Потому что сейчас кое-что было уже не так, как полгода назад. Потому что сейчас между зимним Салининкаем и им, теперешним Михой, стояла Танюха.

Днем — светло. И сколько бы ни горело свечей, они не дают света. Потому что днем сияет солнце. Так вот, образ Танюхи в Михиной памяти был ярок, как солнце в полдень, и все остальные лица меркли рядом с ним, как сальные свечи.

Поэтому Миха просто сидел на бортике и курил, терпеливо ожидая, когда его попустит — уж больно неожиданным и трагичным оказалось появление этого белокурого осколка прошлого, — и можно будет уйти.