Игорь Никулин - Золотой капкан

К ней и заходили разве что с просьбами, а так, чтобы просто поболтать, попить чай, посудачить, — никогда.

Со временем она свыклась с этим положением, дом ее превратился в затворническую келью.

Вечерами, при свече, она подолгу выстаивала на коленях перед ликом Спасителя и молила, чтобы дал ей сил дальше помогать страждущим. Иногда краем глаза замечала в окне любопытных и лишь улыбалась, когда по поселению ползли слухи, что стены в избе увешаны пучками сохнущих трав, змей и лягушек и из них она ночами готовит чертово зелье и что кот ее — нечистая сила во плоти животного, и не зря глаза ее светятся жутким огнем, совсем как у дьявола…

Жизнь ее приближалась к закату, она увядала, так и не познав ни мужней ласки, ни материнского счастья…

В дверь тихо постучали, и Агафья отставила на край стола кружку с недопитым смородиновым чаем. И повернулась к двери:

— Входи уж.

В кухню, пугливо озираясь, вошел Мотька, сын Никодима и Варвары Ивановых, ее подруги в девичестве.

— Желаю здравствовать, — робко поздоровался он, оставаясь у порога.

— И вам того же, — как взрослому, ответила она и подумала с щемившей тоской: «А ведь такой сын мог вырасти и у меня».

— Серы хочешь? — спросила она, но Мотька замотал головой.

— Не-а… Батька зовет. К нам хворых привели. Тетка одна, мамка говорит, горячка у ей, и мужик… Кашляет так, что стекла дрожат. Старец Петр сказал, чтобы вы пришли.

— Иду, — поднялась она с колченогого табурета, подошла к двери и набросила на плечи накидку. — Беги, Мотя, ужо буду…

На улице промозгло, с неба моросит мелкий нудный дождь, и до избы Никодима пришлось бежать. Запоздало гавкнул Полкан, высунув морду из конуры, — кому охота мокнуть в такую погоду?

Отворив дверь, она вошла в натопленную комнату. К ней метнулась Варвара, излишне услужливо приняла на руку влажную накидку и узелок.

Возле пышущей жаром печи металась на полу молодая девка. Подле нее сидел срамно безбородый мужик — короткая щетина лишь начинала чернеть на его подбородке и впалых щеках, — беспрестанно поправляя доху, которую она, изнывая от жара, пыталась сбросить.

С другого бока печи лежал мужик с землистым лицом. Лицо смотрелось как череп мертвеца, обтянутый пергаментной сухой кожей, и Агафья суеверно поежилась — смерть уже бродила у его изголовья, готовясь принять христианскую душу…

— Поила чаем с малиной, — скороговоркой говорила Варвара, но Агафья ее не слушала. Подсев к занедужившей девке, сдернула с нее доху.

Мужик посмотрел на нее с надеждой и не стал мешаться, убрался к столу, где, подперев густую бородищу, угрюмо наблюдал за всем Никодим.

Она перевернула девку на живот — а худенькая какая! — задрала тонкую кофточку, потом аляпистую сорочку и, оголив кожу, приникла ухом к спине, сделав знак всем умолкнуть.

Дыхание нехорошее, сиплое, и, что хуже — хрипы, рвущиеся из воспаленной дыхалки.

Молча она развязала узелок, выложила на пол свернутый в трубку отрез асбестовой ткани, пузатые глиняные корчажки и нож с крошечным тонким лезвием.

По-хозяйски она убрала заглушку с печи — в лицо ударила жаркая волна, — расстелила на раскаленных каменьях асбест.

— Неси воды, муку и немного самогона, — не оборачиваясь, попросила Варвару.

Та бесшумно удалилась в сени.

Самогон — первейшее зло для хранителей старой веры и для употребления запрещен, как и водка. Молодые мужики, лишь усаживаясь за свадебный стол, впервые пригубляли рюмку. А тех, кто пил, кого часто заставали во хмелю, вязали к позорному столбу посередь деревни, и общество выражало пренебрежение к нему: старухи плевались, мальцы швырялись грязью и камнями. Девки от такого воротились и противились выйти замуж даже под палкой.

Но в хозяйстве самогону нет цены, наилучшее средство натереть простывшего или приготовить настойку.

Варвара принесла раскаточную доску, плошку муки и воду.

Не церемонясь, Агафья плеснула воды на доску, сыпанула муку, замесила клейкое, липнущее к пальцам тесто и принялась обмазывать им края корчажек.

— Чтобы кожу не обжечь, — пояснила она Варваре.

Закончив, составила корчажки на печь сверху асбеста.

Обмакнув лезвие в прозрачную, как слеза, самогонку, поднесла к огню. Пламя вспыхнуло — неровное и синее, — накаляя металл.

— Теперь не мешай мне, — подсаживаясь у больной, предупредила она безбородого мужика. — Никодим…

Хозяин молча кивнул.

Агафья освободив девичью спину от одежды — Никодим смущенно отвернулся к окну — и, выбрав место для банки-корчажки, слегка надсекла ножом. Из пореза проступила капельки крови.