Константин Стогний - Позывной «Крест»

— С девочками — все хорошо. Спят. К воротам монастыря приполз какой-то страшный человек. Он хочет видеть вас, матушка…

Тщедушный, израненный, весь окровавленный мужчина лет тридцати пластом лежал на лавке в монастырской светлице. Он был в полузабытьи. Его обступили послушницы. Губы их беззвучно шептали молитву. Сюда быстро вошли Пелагея и Емилия. Настоятельница подошла к умирающему и взяла его за черную от запекшейся крови руку.

— Кто ты? Как твое имя?

Он вдруг очнулся и повернул голову так, что игуменья увидела его лицо. Худое, изможденное, с безумными глазами. Черные гнилые зубы делали его облик еще более устрашающим.

— Шафьюиза?! — воскликнула пораженная Пелагея.

— Ма… Матушка Пелагея, — пролепетал раненый, — я… я…

И закашлялся.

— Шафьюиза, мальчик мой! Воды, дайте ему воды! — Пелагея, казалось, была в шоке от увиденного. — Что случилось?!

Окровавленный гость с трудом сделал несколько глотков и, тяжело дыша, продолжил:

— Не сбивайте меня, матушка. Я должен успеть сказать…

— Говори, говори, — попросила Пелагея и бросила взгляд на монахинь. — Откройте окна, ему нечем дышать.

— Они идут сюда… Моджахеды идут сюда. Едут целой колонной, — теряя силы, стал рассказывать мужчина.

Монахини пытались снять с него пропитанную кровью одежду.

— Рубаху рвите, не жалейте! Воду, скорее воду и аптечку. Ему надо обработать раны, — вполголоса командовала Емилия.

— Матушка, простите меня, я был с ними… Воевал. Долго терпел и притворялся… Но вчера услышал… Они хотят прийти именно сюда, в храм Маар Такла…

Две монахини быстро разрезали длинную рубаху Шафьюизы и разорвали ее. То, что они увидели, заставило Пелагею содрогнуться, а одна послушница упала в обморок. Сломанные ребра парня торчали наружу, будто их кто-то выгнул, живот был изрезан крупными осколками снаряда. Оставалось только догадываться, как он сумел доползти до монастыря живым.

— Шафьюиза, мальчик мой! Как же так? — По лицу Пелагеи катились слезы.

Мужественный парень только улыбнулся:

— В меня стреляли трижды, а мне удалось бежать. Но все решила мина. Главное, что я успел предупредить вас. А помните, как мы молились вместе?

Пелагея произносила слова молитвы вместе с мужчиной.

— Я умираю, матушка. Умираю с чистым сердцем, — грустно улыбнулся Шафьюиза, но вдруг его лицо опять стало сосредоточенным, он как будто что-то вспомнил. — Еще одно! Самое важное! Они хотят забрать длань… длань Иоанна Крестителя…

И это были последние слова подорвавшегося на мине беглеца.

Она знала, что навлечет на себя гнев Господа. Но любовь свободна и жестока, и совладать со страстью к мусульманину-алавиту, поселившейся в сердце христианки, было выше ее сил. Пронзительная и безумная, страсть поразила девушку молниеносно, хотя до того она вела самый аскетический образ жизни. Любовь, которая сильнее веры, немыслима, и нет ей прощения.

«Но лучше увидеть и умереть, чем существовать, а не жить…» — так думала та, которая всего три года назад приняла постриг и еще совсем недавно была готова не выходить за пределы монастыря никогда.

Монахиня Феодосия. Круглая сирота, получившая воспитание в обители Святой Феклы (монастыре Маар Такла), была одной из самых прилежных учениц приюта и любимицей матушки Пелагеи. Чтобы не навлечь на себя гнев настоятельницы, молодая монахиня тщательно скрывала, для чего ходит в дальние пещеры горы Каламун.

Но однажды наступил момент, когда скрывать что-либо стало глупо. За семь месяцев на монастырских харчах так поправиться невозможно.

— Какое пятно на храм! Теперь людская молва оповестит о похождениях Феодосии всю округу, — сокрушалась настоятельница.

Пелагея заперла молодую женщину в монастыре, запретив ей вообще куда-либо выходить до своего вердикта. Сначала игуменья справлялась с гневом, затем ее настигла апатия, а после накатила жалость… В конце концов Феодосия воспитывалась при монастыре, и если так случилось, то этот крест нести лично ей — матушке Пелагее.

Время неумолимо шло вперед, и еще через два месяца своды одной из тайных пещер огласил детский плач. Ехать в госпиталь или больницу для родов Феодосия не хотела. Да и кто бы ей позволил? Узнают врачи, узнает вся Маалюля — позора не оберешься.