Сергей Лебедев - Дебютант

– Ссать охота, – сказал Гребенюк. – Где тут сортир-то?

Они прошли мимо встречающих с именами на плакатиках. Дохнуло незнакомой едой, табаком, выхлопами машин, которые, казалось, тоже пахли иначе, чем дома.

В туалете Гребенюк долго и шумно мочился, а Шершнев все никак не мог начать. Только когда Гребенюк отошел к раковинам, из члена наконец полилось. Вошел уборщик, и Шершнев испытал яростное желание опрокинуть его тележку, сломать швабру, расплескать по стенам воду из ведра.

У раковины он посмотрел на себя в зеркало.

Лицо было обычным.

Калитин задремал в любимом кожаном кресле у огня. Его разморили дымное тепло и коньяк.

Ему снилось, что он, бесплотный, беспамятный, летит над темной равниной. Он устремлен, но не знает куда. Ветер бросает его в стороны, переворачивает. Вверху – пустое, зловещее небо без звезд и планет. Оно наполнено только овеществленными, трепещущими, мерцающими стихиями ветра, будто пряными молоками гигантских летучих рыб.

Внизу блеснула волна. Это тусклая стрела реки указывает ему путь. Он летит, и его полет будит воду. Просыпаются погрузившиеся на ночь в омута усатые сомы, пятнистые налимы, ушедшие в камыши золотые сазаны.

Стадо рыб, его паства, плывет за ним. По берегам бегут косули и зайцы, шакалы, лисы, волки, кабаны – вверх, вверх, против силы течения, силы тяготения.

Загораются, набирают силу звезды. Странные светила несуществующих созвездий: Песочных Часов, Совы, Скипетра, Сфинкса, Крысы. Там, где в старом мире был Млечный Путь, протянулось созвездие Змеи, горящее зеленым и красным. Змея обвивает саму чашу небосвода, чашу мироздания.

К нему, летящему, бездомному, возвращается память – дальняя, заповедная. Он помнит, как родился на свет в прозрачном сосуде, среди сияющей белизны и света. Голоса звали его по имени, радостные голоса одетых в белое богов, празднующих его рождение.

Но боги же заточили его в тесноте, во мгле, пока некто не освободил его. И он рассеялся, распался, затерялся среди мертвых запахов, утративших свой источник, среди вчерашних теней. Но все же не исчез окончательно, ибо был изначально чужд миру и тот не мог приять, разъять его до конца.

Потом боги снова позвали его. И он восстал из рассеяния, и, переполненный собой, как стремящаяся к земле дождевая капля, помчался на дальний зов.

Он несется над рекой. Конец пути близок. Посреди вод встает громада, великий Остров, шарящий во тьме лунными пальцами прожекторов. Рыбы выпрыгивают из воды, роняя блестки чешуи. Горят в лесной, полевой тьме мириады звериных глаз. Сама Река отступает в свои глубины, обнажая поросшие водорослями донные скалы Острова. А он скользит вниз, уменьшаясь, сгущаясь. Струйкой стекает в трубу, проницает решетки, фильтры – и, окунувшись в свет ламп-солнц, в круговое их сияние, втягивается в желанную, умиротворяющую колыбель, в узкое отверстие пробирки. Заполняет ее всю и обмирает.

Путь завершен. Он дома.

Калитин проснулся. Рука лежала на горлышке коньячной бутылки. В голове был туман, хотя выпил он немного. Дотлевали последние угли. Он подкинул дров, раздул пламя. Он редко в подробностях помнил свои сны, только те, что буквально отражали реальность. Вот и сейчас он уловил только остаточное дуновение сквозняка пространств, слабый след, ведущий к Острову.

Наяву грезы об Острове составляли его главный эмоциональный деликатес. Остров был местом его истинного рождения. И воспоминания о нем, о месте силы и власти, доводили Калитина до тупой, сытой истомы, словно они были не бесплотными образами, а настоящей едой, жирной, вредной, но упоительно вкусной, вроде тех кабаньих окороков, что подавали в ресторане за городом, у старой водяной мельницы.

И Калитин боялся, что однажды эти грезы прекратят питать, возрождать, обнадеживать его. Станут просто памятью – пресной, никчемной, обременяющей. Он даже пытался ограничить себя, ведь бросил же он курить по совету врачей, пил умеренно!

А теперь, после диагноза, смысла откладывать и копить уже не было. И Калитин собирался прибегнуть к испытанному своему лекарству: устроить пиршество, наесться, захлебнуться Островом, теми яствами, что раньше давали ему острое, наркотически объемное чувство бессмертия в пределах жизни и за ними, – чтобы ныне заглушить банальное, плоское чувство смерти, выиграть хоть неделю, хоть день, пробудить в себе силы, необходимые, чтобы круто развернуть судьбу, утвердиться в надежде на спасение.