Андрей Воронин - Му-му. Бездна Кавказа

— Решил хлам на дачу вывезти, — пояснил водитель, устраиваясь за рулем и дисциплинированно пристегиваясь ремнем безопасности. — По уму, конечно, всему этому добру прямая дорога на помойку, но разве бабу переспоришь?

— С бабой спорить — себя не уважать, — ввернул Старый. — У тебя здесь курить можно?

— У меня здесь только нужду справлять нельзя, а все остальное можно, — заверил водитель, манипулируя рычагом в поисках куда-то запропастившейся первой передачи.

— Тогда дай огня.

На время оставив в покое злополучный рычаг, водитель сунул руку в карман и протянул Старому коробок спичек. Майор попытался припомнить, когда он в последний раз прикуривал от спички, и не смог — это было очень давно. Плита у него дома стояла электрическая, свечи по вечерам он не жег ввиду полного отсутствия в характере романтической жилки, так что спичек в его квартире не водилось. Только сейчас осознав этот простенький факт, Кулаков поразился тому, как быстро, а главное, незаметно прогресс вытесняет из человеческой жизни вещи, без которых еще каких-нибудь полтора десятка лет назад было невозможно обойтись. Казалось бы, что может быть распространеннее и доступнее обыкновенных спичек? Да ничего, разве что грипп. Спичек по-прежнему навалом в любом магазине, и стоят они сущие гроши, а ты вдруг обнаруживаешь, что взял в руки спичечный коробок впервые за несколько лет…

Он чиркнул спичкой, и в ноздри ударил знакомый с детства острый запах горящей серы. Старый вдохнул его с неожиданным удовольствием и, наконец, закурил. С наслаждением втягивая в себя теплый дым, он подумал, что, раз к нему вернулась способность радоваться простым вещам, для него еще не все потеряно. Жизнь продолжается, невзирая на шефа с его непонятными затеями. Более того, жизнь продолжается отдельно от шефа, помимо него. Словом, жизнь сама по себе, а шеф — сам по себе. Глядя на него, не всегда поймешь, живой он на самом деле или только притворяется. Да ну его! Шел бы он, действительно, куда подальше…

Водитель все еще терзал норовистую коробку передач. Старый протянул ему коробок, внутри которого, побрякивая, болтались четыре или пять спичек. Сердобольный водитель, уже заметно осатаневший от безуспешных попыток привести свой драндулет в движение, взял коробок и тут же, не удержав, выронил себе под ноги.

Чертыхнувшись, он скособочился, сложился пополам и, вытянув руку во всю длину, начал шарить ею между педалями. При его габаритах занятие это было непростым. Старый поморщился, глядя на его налившийся кровью затылок, а потом откинул голову на подголовник и закрыл глаза, неторопливо покуривая, вдыхая исходящий от водителя запах дешевого одеколона и прислушиваясь к толчкам пульсирующей боли в простреленной ноге.

Он вздрогнул и открыл глаза, внезапно ощутив короткий, острый укол в здоровую ногу. На ум пришли насекомые, которых он мог набраться от соседей по камере. Впрочем, для какой-нибудь блохи укус был чересчур силен; пожалуй, так могла бы укусить пчела. Но откуда взяться пчеле в центре Москвы, да еще во второй половине января?!

Этот вопрос решился сам собой, когда он увидел в руке у сердобольного водителя одноразовый шприц — судя по положению поршня, только что использованный по назначению.

— Ты что делаешь, мужик? — спросил Старый.

Вопрос прозвучал не столько сердито, сколько удивленно. Водитель был типичный лох — этакий добродушный и безобидный мешок дерьма, безымянная статистическая единица за рулем дребезжащего отечественного корыта, подкаблучник, покорно и даже с удовольствием возделывающий свой дачный огородик. Словом, он был никто, и этот акт неспровоцированной агрессии с его стороны выглядел неожиданным и странным до оторопи. Да и агрессия получилась какая-то нелепая — не кулаком в морду, не монтировкой по черепу и не заточкой под ребро, а маленьким одноразовым шприцем в ногу…

— Выполняю приказ, — четко отрапортовал водитель в ответ на заданный Старым вопрос.

— А ты, однако, артист, — в мгновение ока все поняв, заплетающимся языком едва выговорил Старый.

— Работа такая, — сказал водитель.

Он мягко, без проблем включил передачу и тронул машину с места. На выступающем из асфальта канализационном люке ее ощутимо тряхнуло, и находившееся на соседнем сиденье тело в мятом длиннополом пальто мягко завалилось набок, с тупым стуком ударившись головой об оконное стекло.

Водитель притормозил, посадил труп ровно и пристегнул его к сиденью ремнем безопасности. Машина снова тронулась и через четверть часа остановилась посреди загроможденного какими-то индустриальными руинами пустыря. Правая передняя дверца распахнулась; щелкнул замок ремня безопасности, и труп скончавшегося «в результате сердечного приступа» майора ФСО Кулакова кулем вывалился на обочину. Дверца стукнула, закрывшись, и темно-зеленый «Святогор», переваливаясь на ухабах и расплескивая колесами коричневую снеговую жижу, укатил куда-то в сторону Ленинградки. В бумажнике у водителя лежала фотография прапорщика внутренних войск МВД Козлова — того самого вертухая, что был ярым приверженцем смертной казни и не так давно расстрелял в подвале следственного изолятора находившегося под следствием гражданина Кикнадзе. Карман старой турецкой кожанки водителя оттягивала книзу острая, как бритва, заточка зековской работы. В отличие от капитана ФСО Кулакова, прапорщик Козлов был человеком простым, и для его устранения не требовалось разыгрывать целый спектакль. Его ликвидация должна была пройти как по маслу, и именно так все и случилось: через два часа прапорщик вывел на прогулку свою любимую болонку по кличке Чапа. С прогулки Чапа вернулась одна, а ее хозяина вскоре обнаружили в подъезде с вывернутыми карманами и торчащей в области сердца заточкой.