Дмитрий Красько - Отпущение грехов

Ружин искренне думал, что это так, и вряд ли ошибался. Прожив на свете три с половиной десятка лет, он в значительной степени познал глубину человеческой подлости и с определенной долей уверенности мог биться об заклад – далеко не во все, что говорится с трибун, верят сами говорящие. Будь то теисты, сионисты или мазохисты. Названий может быть много, суть от этого не изменится. Большинство из них просто зарабатывает деньги, имидж или политические очки. «Кто из нас без греха? Только за этот грех вполне можно закидать камнями», – подумал Ружин.

Козодой, как истинный капитан корабля, покидал его последним. Ну, или почти последним. Шаги расходившихся давно стихли, а приемник по-прежнему хранил молчание. Ружин начал нервничать. Проследить за остальными участниками религиозных песнопений он не мог, поскольку жучком успел осчастливить только главного, а выяснить, какой тропой уходят сектанты, было необходимо. Потому что тропа, судя по всему, жутко засекречена – иначе как удалось так долго и удачно скрывать ее от Конторы?

А главный, сволочь, никуда не торопился. Торчал в своем штабе и, что самое противное, молча. Ружин почувствовал, как покрывается липкой испариной. Его снедало нетерпение. Нетерпение – и желание что-нибудь услышать. По возможности, полезное. Но Козодой, понятное дело, об этом знать не знал, сидел и молчал, как рыба.

А между тем на улице запахло вечером. Именно запахло, причем тонко, как пахла бы, к примеру, щепотка мяты, завернутая в толстый слой табачных листьев. Ее вроде нет, – такой малой толики на фоне полутонны табаку, – но она все же присутствует, исподволь меняя вкус дыма. Так и вечер; его еще не было, но им уже пахло. Люди потеряли где-то во времени деловой вид, которым щеголяли еще час-другой назад, да и солнце слегка расслабилось, придумав, что светилу тоже нужно иногда отдыхать. Не все ж тем, кто внизу, по земле ползает, мозги вкрутую запекать. Оно, возможно, весело и забавно, но тоже весьма утомительно. Как, впрочем, все веселое и забавное. В голове у Ружина тоже постепенно зрело состояние расслабленности. Его рабочий день был ненормирован – глупо нормировать рабочий день полушпика-полукиллера, подсадной утки, темной лошадки. Но общее настроение улиц было более заразным, чем холера или, скажем, чума. Расслабленность захватывала все сильнее, усугубленная общей нервозностью первых суток операции.

Поэтому, когда наконец раздался голос Козодоя, борцу с религиозным экстремизмом пришлось в спешном порядке мобилизовать нервную систему, чтобы снова сконцентрироваться на факте незавершенности рабочего дня. Полной незавершенности, если уж на то пошло, потому что он вряд ли закончится даже глубокой ночью.

С горем пополам вернувшись в нормальное – читай, рабочее – состояние, Ружин с удивлением услышал, как Козодой говорит, неясно к чему (в этой неясности, возможно, было повинно состояние расконцентрированности, в котором Ружин позволил себе некоторое время находиться; впрочем, речь декана в любом случае оставалась для него загадкой, заданной не к месту):

– Жизнь человека действительно бесценна, – задумчиво вещал Козодой, обращаясь к какому-то неведомому собеседнику. – Просто потому что в смысле ценности – полный ноль: задаром дается, задаром и отбирается. Цеховой в этом на собственной шкуре убедился.

– Так его же, вроде, ограбили?! – изумился чей-то ничейный, по крайней мере, для Ружина, голос. – Деньги взяли, часы, пистолет. Так что, может, не так уж и задаром, Отец?

«Ого! – подумал Ружин. – Отец – это круто. Даже, наверное, солидно. Уж для такого типа, как Козодой – точно. Только-только отметил сорок четыре года с тех пор, как начал загаживать землю, и вот, поди ж ты – Отец! Назвали бы боссом или шефом или, скажем, по-православному – батюшкой. Ну, на худой конец – святым отцом. Можно понять – просто собралась очередная кучка свихнувшихся и начала изобретать давно изобретенное – фюрер, дуче… Все это уже было, все это уже неинтересно, нужно придумать что-нибудь пооригинальнее, чтобы потом в глазах (интересно, в чьих?) не выглядеть плагиаторами. Так ведь нет, Козодой – «Отец», и собеседник это с явным уважением сказал. Значит ли это, что в верхушке секты – или, скажем, среди приближенных к верхушке – есть люди, действительно верящие в то, что делают?».

Решение этого бессмысленного, в общем-то, вопроса (верят или нет, а остановить их все равно надо), Ружин решил отложить на потом. Потому что Козодой тем временем принялся пояснять свою предыдущую фразу.