Дмитрий Красько - Отпущение грехов

Возможно, кто-нибудь другой на моем месте высморкался бы кровавой соплей в рукав и грустно сказал себе: «Все, любимый, сливай воду и суши весла. Это уже не свет в конце тоннеля – это сам конец». Но не я. Я так говорить не собирался. Даже самому себе. Потому что стыдно. Быть реалистом хорошо, но оптимистом – спокойнее. Положение заметно осложнилось, оно, мягко говоря, стало хреновым, но не безвыходным. И это не для красного словца, не оттого, что я считаю, будто безвыходных положений не бывает. Бывают, еще и какие. Например, когда тебе, парализованному, насильным образом ставят клизму. Нет, в данной ситуации выход определенно был. До тех пор, пока неиспользованными оставались Засульский и Сотников. Не забыть бы про Ружина, который тоже имел возможность поработать в нескольких – если точнее, в трех – направлениях.

И потом, все в мире относительно. В данный момент я мог пучками выдергивать волосы у себя на заднице, причитая о том, как мне худо. Но через день-неделю-месяц положение изменится таким образом, что не останется ни сил, ни волос для вырывания и причитаний. Только мысли. Тогда я пойму, что плохо вовсе не значит, что хуже не бывает . Все познается в сравнении – банальность, но верная банальность. Как там в школе на уроках про дедушку Ленина травили? Он был глубоко несчастен в тюрьме, потому что ему приходилось делать чернильницу из хлебного мякиша, заливать ее молоком вместо чернил и пожирать, едва появлялся тюремщик. А в чем, собственно, заключалась печаль? В том, что он сидел в тюрьме, или в том, что ему приходилось писать молоком? Если в первом, то после него и его стараниями пришли тысячи тысяч тех, кому в тех же камерах не то что писАть – пИсать не давали, используя отбивание почек, как превентивную меру. Или глаза выбивали – чтобы букв не видел. Если дедушка Ленин не верит – пусть спросит при встрече у красного маршала Блюхера, который все это на себе испытал. Если же неизбывная ленинская тоска корнями уходит в молоко, то, опять же, были тысячи и тысячи парней, у которых не то что молока под рукой не было, но даже бумаги. И писать им приходилось кровью на стенах. Обычно о том, что «No pasaran!» или «Помните нас! 28.06.1941. Брест». И в тот момент, когда они дописывали последнюю букву, они были относительно – опять относительно! – счастливы, потому что успели завершить последний, самый важный труд своей жизни. Вот и сравнивайте.

Я стиснул зубы и изо всех сил вдавил в пол педаль тормоза. Колодки отчаянно заскрипели, но было уже поздно – передний бампер «Волги» с противным скрежетом, похожим на скрежет зубов пьяного зэка, врезался в пассажирскую дверцу «Мазды Фамилии».

Козодой действительно отдал приказ быть настороже.

– Тут, конечно, налицо ограбление, – говорил он. – Явно не органы действовали. Слишком топорная работа, на них непохоже. Да и не мог такой человек, как Цеховой, проворонить их агентов. Тем более итог – два трупа и двое в реанимации…

Ружин в буквальном смысле наслаждался, слушая речь организатора и вдохновителя всех побед секты. На Чубчика, конечно, можно – и даже нужно – сердиться, но результаты его трудов все равно впечатляли. С размахом работал парнишка. Вот только для того, чтобы дождаться этой речи Козодоя, пришлось изрядно настрадаться. Ничего путного за первые два часа декан вообще не выдал, звучали лишь молитвы да пение псалмов – странных, больше похожих на завывания акына, свалившегося в пропасть. Сочинял их, видно, кто-то из «Вестников», кто удосужился в свое время получить соответствующее образование. Музыка была заунывной, тексты – невнятно-изумленными. В общем, ничего хорошего. Эстетики – ноль.

Лишь стойко выдержав этот бред, Ружин дождался прощальной речи Козодоя. Правда, и тут ничего полезного для себя не извлек. О том, что главный призовет единоверцев к осторожности, осторожности и еще раз осторожности, можно было догадаться по его первой реакции на известие о смерти Цехового. Но лишний раз убедиться все равно не мешало. Удивляло другое – для чего сектантам собираться каждый божий день, как на работу? Неужели только для того, чтобы проорать хриплыми биндюжьими голосами хвалу своему Всевышнему? Глупее нельзя было ничего придумать. Сектанты, по сути, сделали невозможное – достигли вершин идиотизма. Первопроходцы! Каждый сбор мог завершиться провалом, они знали об этом – не могли не знать, что за ними ведется слежка. Иначе откуда бы появились трупы агентов ФСБ? Не от сырости – точно. И, тем не менее, каждый день продолжали собираться в своем укромном местечке – сориентировавшись по экрану, Ружин поставил в центре заштрихованного прямоугольника маленький кружочек, из которого вещал Козодой, и собирался провести от него стрелочку – путь, которым декан будет возвращаться. Этот вопрос его тоже очень занимал.