Евгений Сухов - Искупление вины

— Когда именно узнали?

— Весной тридцать седьмого, — немного подумав, ответил Поздняков. — Именно тогда мне предложили пройти подготовку в школе агентуры для дальнейшей заброски в Советский Союз.

— И вы сразу согласились?

— Да… Мне показалось это предложение интересным. Хотелось поработать в России. Правда, Вологда далековато от тех мест, где я родился. Но меня грела мысль, что я все-таки побываю там.

— Побывали?

— Не довелось.

— На какой срок рассчитано ваше пребывание здесь?

— Первоначально рассчитывали на полгода, но потом руководство решило меня оставить, посчитав, что я прекрасно справляюсь со своими обязанностями.

— Что ж, будем надеяться, что вы и дальше будете справляться со своей работой, — серьезно проговорил Волостнов. — Какой ваш позывной?

— «Лаф».

— Почему «Лаф»?

— В переводе с английского это значит «любовь».

— Ах, вот оно что… Вполне романтично. Ну, вот что, «Лаф», нужно будет передать, что группу встретили и помогли отыскать квартиру на первое время. Когда выходите на связь?

— Сегодня вечером.

— Думаю, не нужно предупреждать, что от того, как вы передадите телеграмму, будет зависеть ваша жизнь.

— Я все понимаю, — угрюмо произнес Поздняков. — Только мне нужно вернуться домой и взять блокнот с кодами, чтобы зашифровать радиограмму.

Майор выдвинул ящик стола и положил на стол блокнот:

— Вот этот?

— Где вы его нашли? — удивился Поздняков.

— Хм… Там, где вы его и запрятали — в подвале за мешками картошки. А теперь шифруйте радиограмму, у нас не так много времени.

Было уже далеко за полночь, когда тяжелая металлическая дверь громко стукнула, и голос сержанта-надзирателя сурово произнес:

— На выход!

Лампочка была тусклой, едва горела, но в этот полуночный час она показалась ему невероятно яркой. Ее свет пробивал веки, давил на глаза, парализовывал волю, проникал в мозг. Казалось, что он не проспал даже секунды, но сейчас, услышав крик надзирателя, понял, что все-таки вздремнул, правда, неглубоко и очень тревожно.

— На расстрел, что ли? — вяло поинтересовался Аверьянов.

— Сейчас узнаешь, — усмехнувшись, сказал сержант.

Хоть и скверная задалась жизнь, но умирать как-то не хотелось. Не все в этой жизни было плохим, и потом, имелись определенные планы на ближайшие пятьдесят лет, и очень будет жаль, если им не дано осуществиться.

Досадно, конечно, что пришлось столько много перетерпеть, суметь выжить в плену, и все лишь для того, чтобы несколькими месяцами позже быть убитым от руки русского солдата. Но более всего было обидно то, что не удастся свидеться с Марусей. И это всего лишь в одном шаге от любимой!

Заложив руки за спину, Михаил вышел из камеры.

Пройдя по коридору, поднялись на этаж выше. С правой стороны находилась дверь во двор. Интересно, в какой именно момент пристрелят? Когда он будет идти по коридору или когда выведут во двор? А может, заведут в камеру, зачитают приговор…

Но его вели дальше, мимо череды кабинетов. «Значит, все-таки расстреливать не собираются», — подумал Аверьянов, но не испытал при этом ни радости, ни тем более печали, словно все переживания и эмоции остались в унылой, едва освещаемой камере. Все-таки ведут на допрос. Кому-то не спится в полуночный час, вот и решил скрасить опостылевшее дежурство разговором с «предателем Родины».

— Шагай к выходу!

А это что еще за новость?

Прошли мимо караульных, стоявших у входных дверей, и вышли на улицу. Было стыло. В лицо бил ветер с колючим снегом. Морозно до жути. У входа в Управление стояла «Эмка», дверь которой неожиданно распахнулась, и из салона выглянул майор Волостнов:

— Ну что встал? Садись в машину, застудишься!

Машина тут же тронулась с места, щедро брызнув упругим слежавшимся снегом.

— Расскажи подробности своего расстрела.

— Это было под Веймаром, немецкий старинный городишко. Там размещалась разведшкола, куда меня поначалу определили. Как-то я ляпнул по неосторожности что-то про Гитлера, и на меня донесли начальнику. Понял, что расстреляют, и решил бежать, — безучастно начал рассказывать Аверьянов. — Нас таких человек двадцать набралось. На что-то надеялись… Бежать решили во время стрельбы, чтобы оружие было. А куда там особенно убежишь… Всех отловили… Потом вывезли на грузовике на окраину и стали расстреливать по нескольку человек. Мне повезло немногим больше, чем другим, я оказался в последней четверке. Ждал своей очереди. Тогда мне хотелось, чтобы эта очередь на расстрел никогда не заканчивалась… А у немцев все отработано до мелочей. У них вообще второстепенных деталей не существует. Одни расстреливают, другие добивают тех, кто сумел уцелеть, третьи закапывают трупы. Работали, как настоящий конвейер. Все слаженно, все четко, как будто не людей убивают, а на огороде копаются. Дошла очередь и до нашей десятки. Поставили нас на краю ямы. И знаете, у меня вдруг возникло чувство, что меня не убьют. А тут как раз и солнце взошло, да так ярко палило, что прямо лицо обжигало, глаз не мог открыть, так и слепило.