Татьяна Рубцова: Чёрные апостолы

И лишь когда увидел, как в сарай вошел штатский, постоял в дверях и скрылся в темноте, я вскочил. Черт его знает, что на меня нашло тогда, только я, сдвинув назад стул, стал пробираться за спинами гостей. Никто на меня не обратил внимания. Оказавшись возле старой груши, я обогнул ее и, проскочив заросли, одним махом перескочил невысокий забор. Действовал я в полубезумной горячке и не отдавал себе отчета, что делаю. Едва я приземлился на заросшую сорняком землю с той стороны, как на меня набросились темные силы, повалили ниц и заломили назад руки. Я попробовал отбиться, но только заорал от боли. Орал я дико, вкладывая в этот крик всю боль. Разбитое счастье разорвало в клочья мою душу.

Меня подняли. Я видел, как обрывки реальности: чьи-то руки, клочок темно-синей, почти черной униформы, фрагмент лица. Я уже не орал, я выл, когда меня поволокли прямо через сорняки, по щебенке, потом по тротуару. Потом меня стали проталкивать через узкую калитку, хотя ворота рядом оставались открытыми. Когда я переступил через порожек внизу, то увидел, как из сарая выходили люди. Вокруг царила сумятица, но я видел только их, только мой денежный мешок в руках у штатского. Он нес его на вытянутых руках, как трофей, как личную прибыль.

— Это не наше, — растерянно сказала моя мать, и я скорее угадал, чем услышал ее слова.

Настя, моя сказочная Анастасия, застыла, зажав щеки обоими руками, затянутыми в длинных, до локтей перчатках.

Те, кто обыскивали нас, переглянулись, и один из них быстро подошел ко мне и защелкнул на моих руках, все еще заведенных за спину, наручники. Я зарычал, стиснув зубы и тут же смолк.

— Зачем это?

Светка Головина, возникнув сзади или откуда-то с боку, схватила меня за плечо, затем за плечо полицейского в штатском.

— Зачем?

— Уведите ее.

— Нет, скажите, зачем? Я же пошутила. Я наврала вам, что он был с ними. Он не был. Послушайте меня! — Сережа! Скажите им, вы, вы, старший! Как вас зовут, опять забыла. Сережа, я не хотела! Я не знала, что ты тоже был с ними! Я просто так сказала, со злости. Свадьбу тебе испортить хотела!

Все это она говорила, как скороговорку, обращаясь то ко мне, то к кому-то еще.

— Я же не знала, Сережа!

Меня поволокли наружу.

— Сережа!

— Сука нетрахнутая!

Меня волокли к милицейской машине, и на ходу я обернулся. Настя в белом платье принцессы схватила Светку за волосы и пыталась повалить на землю. А сзади стояла моя мать с широко открытыми глазами. Я отвернулся и едва не налетел на машину.

Это было все.

Теперь я сижу в предварительной камере. Сижу я недолго, только два дня. Идет следствие. Я вспоминаю, что со мной было и жду. Жду я не суда, жду совсем другого. Приговор меня не страшит. Адвокат, которого наняла моя мать, сказал, что, если удастся убедить суд в том, что я не причастен к ограблениям, а деньги ко мне попали случайно, тогда я мог бы вернуться домой, пока еще малыш не научится толком застегивать свои пуговицы, а Настя не нашла себе другого, более удачливого мужа. Но это не заботит меня.

Вчера я встретил на прогулке Фомича, сильно осунувшегося и постаревшего. Едва наши глаза встретились, как он растолкал зэков и конвой и, бросившись на меня, вцепился в горло сухими жилистыми руками. Я упал. Нас растащили.

Но я и теперь чувствую на своей шее его узловатые, все в шишках, пальцы.

— Не надейся на жизнь, — сказал он мне, когда его держали, а меня тащили прочь.

И я ему верю.

Значит — меня убьют. Убьют сегодня, завтра или на днях. Я знаю это, я чувствую по отношению ко мне окружающих. И я боюсь. Я просто холодею от страха в ожидании смерти. Что мне делать? Никто в целом мире не поможет мне, и даже тот старичок не придет утешить. Что мне остается?

БЕЗЫСХОДНОСТЬ.