Татьяна Рубцова: Чёрные апостолы

— Господи, — наконец проговорила она. — Правда, что ли?

И, словно обессилев, оперлась обеими руками о подоконник, уткнувшись лицом в ладони и только сейчас заметив в руке вилку.

— Сподобился? Может угомонишься.

Она опустила на подоконник руку, сжимающую вилку.

— Угомонишься, а?

Я кивнул, но она уже не смотрела на меня, закрывая лицо ладонью. И только когда она бросила вилку прямо на подоконник, второй ладонью закрывая лицо, я догадался, что она плачет.

Лучше бы я сгорел в огне.

Ну, что было потом? Мама у меня кремень, не зря заканчивает свою карьеру главным инженером ЖКХ. Успокоившись, она побежала на работу, пообещав вернуться пораньше, а я доел картошку со сковородки, всю колбасу из холодильника и едва ли не весь запас соленого сала с хлебом.

Искупавшись во дворе под летним душем, я переоделся и стал бездумно обходить наш дом. Никогда в детстве я не любил его и, став взрослым, чувствовал себя лучше в мелких гостиницах, да на съемных квартирах, и вот сейчас я знакомился с ним, как заново. Он был не мой, построенный каким-то прадедом, отец заботился о нем, делал ремонт, мать не в силах была что-то в нем изменить. Крыша текла в детской, то есть в моей комнате, я видел это по пятнам на потолке. В матереной спальне осыпалась штукатурка, и стал щербатым подоконник. Зал сохранился лучше, его мать кое-как подновила своими силами. А могла бы весь дом отремонтировать за счет своего ЖКХ, там все начальство так поступает, но не моя мать. Не современная она у меня, вот в чем дело.

И тут я подумал, что именно сюда, в свой дом я приведу Настю. Но ненадолго, это я уже решил. Мы уедем куда-нибудь далеко-далеко, и я там развернусь на полную колоду со своим начальным капиталом. Может быть, потом я и мать заберу к себе, только она вряд ли согласится. Она у меня для этого слишком самостоятельная, считает, что лучше конура, да своя. Конура, это точно. Я, стоя у окна, снова огляделся. Ничего у нас нет, даже мебели приличной. Хоть бы на ретро тянула, что ли, сейчас модный этот стиль. Я медленно, глазами семьянина, осматривал комнату. Подоконник с цветами, как у деревенской бабушки, телевизор, диван, книжные полки с книгами, газетами, журналами: вот подрастет малыш, да как стащит все на пол, и потом в помойку — не жалко.

Напротив — тоже полки, и на одной из них стояли старые иконы. Раньше они валялись на чердаке, а сейчас мать их в зал внесла. Ново. Я вгляделся: одна изображала женщину с ребенком, богоматерь что ли. Ни драгоценностей, ни росписи. Хоть бы позолота была, а то простая чеканка на меди. Может ценится старина, не знаю. На второй иконе, посредине выбитой меди, было наклеено вырезанное из бумаги лицо человека: морщинистого и лысого. Руку так поднял и книгу показывает, а бумага на руке потрескалась и облезла.

Вдруг я остолбенел. Когда я сидел на цепи в подвале и в истерике катался, именно он, этот старичок ко мне вошел. Меня даже повело, я качнулся и на секунду как бы себя забыл. В глазах словно померкло, одного его, старика этого с иконы, только и видел, а он словно ожил, головой кивнул. Я вцепился в подоконник и не мог сдвинуться.

Тут дверь входная как хлопнет. Я вздрогнул и в глазах моих прояснилось.

— Сережа, — услышал я из сеней голос матери.

Но ответить я был не в силах, стоял и молчал, пока она сама ко мне не подошла.

— Сынок, что с тобой? Ты будто бледный. И лоб в испарине блестит. Почему свет не зажег, темно совсем.

— Кто это? — выдавил я.

— Где? — мать шагнула к стене и включила свет. — Где, сынок?

— Ну…В общем… — я переступил с ноги на ногу и, смущенный, отвернулся к окну.

И только тут я обратил внимание на слово «Сынок». Так меня последний раз называли в армии, понятно в каком смысле.

— Я вот пельмени в магазине купила, сейчас сварю, и мы с тобой посидим, поговорим. Ты хоть обедал?

Я не ответил, да мать и не ждала. Она немного нервно и порывисто устремилась на кухню.

— Вот так, братан, — сказал я своему отражению в стекле. — Теперь ты примерный семьянин, сынок.

И я щелкнул пальцем по стеклу там, где виднелся нос отражения.

Отвернувшись, я снова посмотрел на книжную полку с иконами. Сон это был тогда или явь? Галлюцинация или чудо, о каких любят рассказывать бабки у церкви. Теперь это и не узнаешь.

За ужином я снова спросил у матери, кто это изображен на иконе.

— Николай-угодник, а что, Сережа?

— Ничего.

Что я еще мог сказать.

— Это, сынок, еще твоей бабушки, моей свекрови, дореволюционные. Может, поэтому поставила сюда, когда совсем тоскливо было. А что, не нравится? Если хочешь, уберем в мою комнату. А, кстати, где вы с женой жить будете? У нас ведь, правда?