Алексей Шерстобитов - Чужая жена [СИ]

К счастью ли, к сожалению, но замечал оратор лишнее сказанное, не до того, как произносил, а уже после, что оправдывал про себя, а потом и совсем плюнув, решил, что даже услышанное в таких подробностях, все равно ни к чему не приведет.

— Ну, хорошо… вы скажете, что это невероятная история! Я же продолжу, тогда по окончанию, мы и взглянем каждый со своей стороны. Так вот… Дедушка, между прочем, попал в блокадный Ленинград. Это был тот период, когда о нем, Мойше Ароновиче, все забыли! Какие ценности, когда кушать нечего? Я еще помню его рассказы о том времени. Кое-что у него, конечно, было. Такие, как он всегда на черный день имеют запас, который никогда не кончается.

Тогда было ни так! Голод погнал его на рынок. Конечно, получая карточки, а он работал (пусть и в музее), но можно было выжить. А к тому времени он заработал диабет и нуждался не только в питании, да и лекарствах тоже. Иногда его выручали оказываемые услуги, но они были эпизодическими, а потому подошло время, когда, взяв не дорогую брошь, вооружившись надеждой, он отправился на барахолку.

Уже в мирное время он рассказывал с юмором, как, уже держа в руках банку тушенки и четвертинку хлеба, он осознал цену этих продуктов. До войны, продав эту безделушку, можно было приобрести, подержанный автомобиль. Это просто убило его!

В очередной раз его пригласили для оценки ювелирных изделий к одному партийному работнику. Каково же было его удивление, когда среди представленных украшений он различил свою брошь! Он так и сказал, когда очередь дошла до нее: «Банка тушенки и четверть хлеба!». Его ни сразу поняли, а после разъяснения, обоим стало понятно, что дедушка, как принято говорить, слишком много знает!

Тут Мойша Аронович собрался было похоронить себя с мученическим венцом на голове, да ни тут-то было. Чиновник понял, что рано или поздно такой же фокус может произойти вновь, а этот, по крайней мере, ничего не просит, не угрожает, не шантажирует, но удивлен, и всего лишь, очень голоден. Дед согласился на предложение увеличения пайка, конечно, за счет государства — приходил каждую неделю. Дело дошло до того, что в конечном итоге он стал звеном, заменившим предыдущих двоих людей, бывшими просто уголовниками, которые пропали в неизвестном направлении.

Работая на этого партработника, дед не просил ничего, но, как всегда, забирал сам, сколько считал необходимым. Конечно, это было не соизмеримо с тем, что творилось в довоенный период, но по окончании блокады, он смог вывезти объемистый саквояж, который скоро пришлось спустить в уже привычную дыру очередного туалета, причем просто сбросив, безо всякой упаковки.

Между прочем именно это место я в ближайшее время и собрался обследовать…

Многозначительно замолчав, Арон обратил свой взгляд на слушателей и, поняв их необузданную заинтересованность, продолжил, чего собственно и добивался — он вновь стал центром внимания.

Последние слова зацепили, даже показались правдой, но вопрос о месте и участии в этой «экспедиции» пока только формировался в головах Андрея и, возможно, Марии, но это чувствовалось, а потому стало зацепкой, которую Держава обязательно намеревался использовать, и не далее как сегодня же ночью.

Думая об этом, он послал возлежащей на «облаке» нимфе воздушный поцелуй, обернувшийся, сразу ставшим томным взглядом, чуть прищурившихся глаз. Правда, это не говорило о желании его, как мужчины, а скорее о ее сконцентрированном внимании на словах Арона, что и подтвердилось моментальной правильной, то есть именно той реакцией, которая была для него наиболее желательна.

— Так вот, опять говорю я вам… На новом месте, куда он был послан по старой памяти московскими, оставшимися в живых «революционными» знакомыми, пришлось восстанавливать ювелирную промышленность. Его роль в этом была не велика, но все же важна и специфична. Он был честен с теми, кто был честен с ним. На сей раз не было ни одного человека, кто бы осмелился украсть государственное, для него это тоже стало табу.

Тогда он был уже на восьмом десятке, потерявший вторую жену, имея на руках нас четверых. Мы, его внуки, во время войны были отправлены в Алма-Ату, вместе с родственниками. Сам он просто не успел, потому и попал в блокаду. В таком состоянии, бывшем далеком от идеального здоровья, совершенно больным и морально надорванным, он не взял и маленькой крохи. Но как всегда бывает, нашелся вор, который украв, попытался спихнуть все на него.

Честно говоря, он совсем забыл о спрятанном саквояже, и лишь в последний минуты вспомнил о драгоценностях. Я помню тот момент, когда он чуть не попавший в фары подъехавшего грузовика, набитого солдатами, как молодой заяц несся к туалету, прижимал к груди тяжелую ношу. Через пять минут его выволокли оттуда без штанов, дурно пахнущего и всего трясущегося. Он что-то пытался объяснить, но его, как принято, только били и не слушали.