Сергей Зверев - Принцип мести

– Ты владеешь английским в пределах разговорного жанра?

– Да, конечно, ведь нам часто приходится обслуживать иностранные делегации, – сказала Даша и покраснела.

Я сделал вид, что не заметил ее ляпа.

– Позови, пожалуйста, Ирокеза, он живет в бунгало напротив, и скажи ему, что нам нужна его помощь. И не забудь про носилки.

– Сейчас.

Она ушла. Игнатий тяжело, как грешник в последнем кругу ада, вздохнул. Кажется, он задремал, забылся сном больного, но находящегося в сознании человека. Если бы он был здоров и полон сил, я предложил бы ему бросить все и дать деру. Гори оно все синим пламенем – и операция «Иравади», и наемные убийцы из России, и бои без правил, за которые я еще имел теоретический шанс получить вознаграждение в размере ста тысяч долларов. Жизнь, так или иначе, дороже. Но бросить Игнатия на произвол судьбы? Да и друг мой Садовский по-прежнему находился в заложниках. В случае невыплаты выкупа его могли подвергнуть пыткам, изувечить или попросту убить. Принять лютую смерть от нелюдей я не пожелал бы никому, а бежать без оглядки, поддавшись собственной слабости, то есть, говоря открытым текстом, элементарному желанию спасти свою шкуру, считал ниже своего достоинства. Каждому из нас надлежало испить свою чашу до дна, как бы горька она ни была.

Вернулась Даша. Пришел бессловесный Ирокез. Теперь можно было транспортировать раненого в отель. Переложив Игнатия на носилки, мы отправились на фуникулер, а затем, поднявшись на гору, прошли в Дашин номер. В нем было достаточно просторно: планировка позволяла отвести Игнатию отдельное помещение – спальню, а самим расположиться в богато убранной гостиной, где вполне хватило бы места для междусобойчика на три-четыре многодетных пары. Помимо этого, в апартаментах Даши имелась ванная, теплая уборная со всеми удобствами, даруемыми современной цивилизацией, и небольшая веранда в виде террасы с пальмовыми кадками. Из окна открывался потрясающий вид на горы и лежащее внизу плато с буддийским монастырем. Но красоты Тибета уже не трогали меня. Будь проклята эта горная страна, пропади пропадом весь этот разноплеменный сброд, который она у себя приютила. Дух Рериха уже не витал над этими вершинами – над ними нависла мрачная тень колизея, рваной раной зиявшего на теле оскверненной земли. Из каждой щели амфитеатра, из каждого просвета его ограды змеилась хищная нероновская улыбка и выглядывали его подслеповатые глазки.

Я попросил Ирокеза подежурить возле спящего Игнатия. Индеец без лишних слов согласился. Даша, несколько удивленная и чуть раздосадованная тем, что это ответственное дело было перепоручено другому, вопросительно взглянула на меня.

– У Игнатия много недоброжелателей. Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось.

– Но я же буду рядом! – воскликнула Даша и обиженно надула губки.

– Я не хочу, чтобы что-нибудь случилось с тобой.

Конечно, мне пришлось покривить душой, объясняя ей причину моего странного, с ее точки зрения, выбора, но рисковать я не имел права. «Со страхом и трепетом свое спасение содевайте», – учил Господь неразумных филиппийцев. Безумство храбрых здесь было неуместно.

– Ты куда? – спросила Даша.

– Когда нет тебя, из твоей чашки пьют воду цветы, – ответил я стихами, чувствуя себя по-китайски легким, по-японски образным и по-русски загадочным.

Она сочла это объяснение достаточным и, как всякая флиртующая женщина, отнесла его многоструйный смысл к категории скрытых любовных признаний.

Я вышел из номера. Отель был наполнен праздными туристами и девицами нетвердых моральных устоев, тайскими мальчиками-птицами, выпущенными на волю из золотых клеток, и дурными предчувствиями. Мне казалось, еще немного, и этот пресыщенный покой будет взорван изнутри, как погрязшая в утонченных наслаждениях, грубом разврате и вызывающей роскоши Римская исперия. В это логово, как динамит, был заложен Игнатий, а детонатором служила его искренняя непоколебимая вера.

Его чуть не постигла участь первых христиан. Я не ренегат и вероотступник, но, по-моему, лучше на некоторое время спрятаться в кустах, чем быть растерзанным львом.

Спустившись на фуникулере к подножию горы, я направился к пещере, где лежал мой друг – мертвый лжепророк или еще не воскресший мессия. Кажется, никто меня не видел. Крест стоял на том же самом пригорке, так же непоколебимо, как в свое время на Голгофе. Мерещилось, будто Илия по-прежнему на нем. Я разобрал камни, которыми завалил вход в пещеру утром. В том ли порядке они были уложены? Этот вопрос, на мгновение мелькнувший у меня в голове, улетучился, как только я пробил в рукотворном завале первую брешь, из которой на меня пахнуло сыростью грота, запахом крови и неотвратимостью смерти. Я вошел в пещеру и остановился, чтобы привыкнуть к полумраку после яркого дневного света. Илия лежал на выступе скалы – там, где я его оставил. Прежде чем проститься с ним, мне следовало решить для себя вопрос, надо ли предавать его тело земле, а смерть огласке. Я не знал, какова воля усопшего и что бы он предпочел – христианский обычай или какой-либо иной. Я не знал, как провожают в последний путь исламохристобуддистов. Я не знал, подвержена ли его плоть тлению или, подобно плоти архатов, она неразложима. В итоге мне более всего пришлась по душе мысль оставить все, как есть: пусть эта пещера станет его последним прибежищем, природным склепом, в котором Илия обретет наконец желанный покой. Единственное, что надо было сделать, – перенести его тело вглубь, положив его, как в гроб, в скалистую нишу. Там, вне пределов тесной могилы, ему легче будет воскреснуть, рассудил про себя я, хотя и не верил в это. Просто в подобном образе действий, как мне казалось, проявлялось уважение к личности покойного, к его убеждениям и вере, к высшей человечности, носителем которой он, несомненно, был.