Сергей Зверев - Принцип мести

Наконец настал тот день, когда Игнатий смог самостоятельно подняться с постели. Отвар, гармонизирующий ки, ему был уже не нужен, жизненная сила вернулась к нему. Мы радовались этому, как дети. Казалось, отныне ничто не сможет разлучить нас. Несмотря на потерю Илии, мы стали сильнее, нас стало больше: к нам присоединился Ирокез, нам сочувствовал Спокойный из клана Спокойных, и мы в случае каких-либо осложнений могли рассчитывать на его помощь.

Однако Игнатий по мере своего выздоровления становился все задумчивее. Какая-то неотвязная мысль глодала его непрестанно, что-то не давало ему покоя. Первое время я относил это к издержкам его состояния, которое после ранения было весьма неустойчивым, и к неопрееленности, пронизывающей будущее каждого из нас, но вскоре стал понимать, что его беспокойство вызвано причинами скорее духовного порядка. Однажды, сидя на террасе Дашиного номера и любуясь красотами тибетского заката, мы разговорились с ним, и он поведал мне о том, что служило источником его печали.

– Я не могу забыть Илию, – сказал Игнатий. – И все время думаю о нем, о его смутных речах. Кем он был? Вместо предлежавшей ему радости претерпел крест... Когда я «отсутствовал», мне привиделись страшные вещи. Страшные не своей очевидностью, а силой заложенного в них сомнения. А что, если Илия был прав? Пусть не во всем, но хотя бы в том, что касается воплощений Бога? Рушится Святая Троица, низвержен канон, Священное Писание требует ревизии, критического переосмысления в своих основах.

– Почему?

– Как-то он заметил, что Бог-Отец и Бог-Сын не одно, и привел этому достоверное, на его взгляд, доказательство. Тогда я воспринял это как ересь, теперь же начинаю думать, что ход его мысли отличался не только поверхностной логикой, но и сакральной глубиной.

– Ты находишься в плену символов. Бой со львом, смерть на кресте...

О смерти Илии ему было уже известно. Я все рассказал ему. С глазу на глаз. И намеренно испытывал его, не проявляя особого интереса к предмету нашей беседы и делая вид, что меня гораздо больше занимает виноградная гроздь, которую принесла Даша.

– Да, и это тоже. Слишком много знаковых совпадений. И это сильно меня смущает, – согласился Игнатий.

На террасу вновь вышла Даша. На сей раз она принесла поднос с ананасом и кешью. Поставив его на столик и заговорщицки улыбнувшись мне (когда она улыбается, глаза у нее малюсенькие, как звездочки, и блескучие, как искорки), моя ундина, плавно покачивая бедрами, удалилась. Если она преследовала при этом цель завести меня, то, несомненно, добилась ее.

– Вряд ли я смогу выразить то, что сейчас испытываю, словами, но попробую, – продолжал Игнатий. – Надеюсь, ты выслушаешь меня?

– Конечно, – сказал я и переключился с Даши на ананас. Казалось, этот экзотический фрукт сочится сладострастием. Все, к чему прикасается соблазнительная женщина, в свою очередь, становится источником соблазна... Орехи выглядели весьма и весьма эртично. В них хотелось вгрызаться, как в женскую плоть. Почему она подала на стол именно это?

– Я хочу понять, каким образом добро в этом мире перетекает в зло и наоборот, и какое отношение к этому имеет Бог, – глухо проговорил Игнатий. – Возьми любой библейский пример, и ты поймешь, как тесно взаимосвязаны эти начала в каждом человеке. История богоизбранного народа свидетельствует, что добра в чистом виде не существует. Равно как и зла. Даже самые светлые, стойкие в вопросах веры личности несут в себе частичку порчи, легчайшую взвесь зла, замутняющую их святость. Становление зла в человеке и борьба с ним не прекращаются ни на миг. Вспомним русскую историю. Князь Владимир, крестивший Русь, по сути, убийца и насильник. На его совести жизнь Рогволда и его сыновей, поруганная честь Рогнеды, предательство варягов. И тем не менее нет другого человека, деяния которого превзошли бы его вклад в устои русского православия. Кто более угоден Богу – никому не известный отшельник, всю жизнь проведший в постах и молитвах, или этот великий грешник?

Игнатий взял со стола орех, рассеянно повертел его в руках и положил обратно, туда, где взял.

– Я долго соглашался с тем, что отношение Бога ко всему не есть равнодушие и Бог выше противоречий добра и зла. Ведь он сам есть Добро, Благо, Свет. Но вот что говорит он сам в Ветхом Завете о еврейском народе: «Я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему». И далее: «Я отменю то добро, которым хотел облагодетельствовать его». И это речи Всеблагого? Поставившего заповеди превыше всего? Как-то не согласуется все это с абсолютным добром. И тут я вспоминаю слова Илии, говорившего о воплощениях Духа Святого в Боге-Отце и Боге-Сыне. И тот, и другой, по его мнению, не есть окончательный Бог и уж тем более не его ипостаси, взятые в неразрывном единстве. Мы даже не будем ссылаться на Илию, который задавался справедливым вопросом, почему одна ипостась не знает того, что знает другая и куда деть Аллаха и Будду. Я зайду с другой стороны. Почему Бог-Отец стоит выше борьбы света и тьмы и позволяет себе на каждом шагу нарушать собственные заповеди в отношении человека, а Бог-Сын свято выполняет их? Не доказывает ли это, что Христос, во-первых, чужероден отцу, а, во-вторых, не поднимается выше противоречий добра и зла, недвусмысленно принимая сторону добра? Бог-воевода потерпел в Ветхом Завете сокрушительное поражение. Его сын – бог-миротворец – преуспел в Новом Завете больше, но не добился приуготовления Царства Божия на земле. Чего ждать от его второго пришествия – не ведает никто. Может, Илия ведал? Его проповедь всеединой религии и скорого воплощения Утешителя, признаться, запала мне в душу. Нет, я не разделяю его взглядов и не отрекаюсь от православной веры в угоду так называемому исламохристобуддизму, но мне близки чаяния Илии. Ведь не все сказанное им напрочь лишено смысла? Мне иногда кажется – и смерть его была в назидание. Она была так же закономерна и необходима, как искупление грехов Спасителем.