Анатолий Гончар - База икс

Значит, остаются три силы, которые так или иначе заинтересованы в сохранении тайны. Так или иначе. Значит, если документы не будут найдены, они все будут усиленно делать вид, что они у них. Басаев, тот вообще может считать, что пакет уничтожен взрывом еще на базе. Документы… взрыв – вот она, причина, для чего он вообще потребовался. Ложный ход. Юрасов сделал ложный ход. Теперь господин полевой командир будет ежесекундно ждать кары на собственную голову, ведь полковник запросто мог сообщить об их уничтожении. Эх, если бы руководство Юрасова было столь уверено в своем сотруднике! Нет, увы, им требуется нечто посущественнее одного SMS-сообщения. Пока документы не окажутся у них в руках, они не решатся начать игру. Так что они все – ВСЕ – будут молчать. Будут усиленно делать вид, что документы у них – и искать, искать, искать. Где, в лесу? Переворачивая каждый камень? В развороченном взрывом блиндаже? Еще где? Еще кто может знать про документы? Полковник погиб. Значит, остаюсь я. Мог ли Тарасов доверить мне эти документы или спрятал, сообщив координаты места тайника своим друзьям или хозяевам? Как они должны рассуждать? Что полковнику проще? Спрятать, уничтожить документ или отдать какому-то прапорщику? Прапорщику… Возможно, в этом и заключается окончательный выбор пославших полковника людей? Все продумано до мелочей.

Юрасов… В моем звенящем утомленном мозгу вопросы, вопросы, вопросы, и их надо решать, решать как можно скорее. Тот ли он, за кого себя выдавал? А если все, что он говорил, – ложь? Может, те, кто прибыл в отряд, более правы? Но Виктор погиб (в то, что он попал в руки «чехов» живым, – невозможно поверить), ценой своей жизни дав нам дополнительный шанс спастись. Он умер за моих пацанов, он умер, хотя вполне мог в самом начале оставить группу и уйти, а там добраться до своих… Добраться до своих, добраться… А это вообще возможно, если считать, что все пути перекрыты? А что, если они с самого начала предполагали, знали или даже рассчитывали на его невозвращение? Что, если и посылавшие его люди понимали, что выбраться из Чечни ему не удастся? Если так, то они наверняка выбирали того, кто сохранит их пакет. Выбор пал на меня. Но почему я? Почему они были так уверены? Нас сейчас встретят… Взять и отдать… Действительно, вот возьму, назло всем, и отдам. Пусть забирают! Почему, собственно, я должен хранить чьи-то секреты? Но Виктор погиб, прикрывая отход группы, моей группы… А сохранить пакет по сравненью с жизнью – это такая малость. Черт! Они – люди, пославшие Юрасова, – уверены, что я поступлю именно так. Неужели меня так легко просчитать? Следовательно, меня могут просчитать и «враги»? Пусть! Да, я сохраню документы! Но прежде чем передавать кому бы то ни было, вскрою пакет и просмотрю его содержимое, просмотрю с карандашом в руке, нет, лучше сделаю ксерокопию, три ксерокопии – а потом решу, стоит ли отдавать это кому бы то ни было вообще или нет! Я сохраню… Но на выходе из леса нас ждут…

Пакет снова начал жечь мне кожу. Ускорив шаг и нагнав носилки с раненым Довыденко, я, словно прислушиваясь к его дыханию, наклоняюсь и незаметно – по-воровски запихиваю отданный мне полковником Тарасовым пакет в окровавленный карман разгрузки Эдика. Надеюсь, что если ОНИ и будут кого обыскивать, то только меня.

Хаваджи очнулся от мерного покачивания носилок. Жуткая, раздирающая голову боль и тошнота, идущая из самой глубины мозга. Рядом послышался стон, и Мирзоев слегка повернул голову. От этого простого движения в глазах главаря банды посыпались белые звездочки, виски будто сжали и резко отпустили гигантские тиски, но он выдержал, удержал готовое вновь погаснуть сознание и, медленно, постепенно прислушиваясь к своим ощущениям, открыл глаза. Лучше бы он их не открывал! Прямо перед его лицом, покачиваясь в такт движению, свешивалась с импровизированных носилок чья-то нога – точнее, то, что от нее осталось после прямого попадания снаряда. Из-под изодранной в клочки штанины высовывались рваные, темно-красные, уже заветрившиеся куски мышц, из которых острой пикой торчал осколок белой, покрытой красноватой пленкой кости, а из нее, из кости, в свою очередь, свешивалась вниз розовая сопля мозга. Но не это оказалось самым страшным, что столь сильно подействовало на уже видавшего виды полевого командира. Из переплетения изувеченных взрывом мышц на полностью очищенную от них, почти белую кость тянулась темно-синяя, почти фиолетовая трубочка вены, слипшаяся от недостатка, точнее, полного отсутствия в ней крови. Именно эта сморщенная, потемневшая трубочка-жилка, а может даже, всего лишь маленькая, сгустившаяся у ее кончика, еще более темная, едва ли не черная капля крови, вдруг неожиданно вывернула сознание Хаваджи, крутанула так, что доселе сдерживаемая тошнота выбралась наружу нестерпимыми, неудержимыми приступами рвоты. Мир для Мирзоева померк. Не в силах перевернуться, он сумел лишь приподнять голову, когда его вывернуло наизнанку. Рвотные массы растекались по губам, стекали по подбородку, текли на шею, каплями разлетались по груди. Хаваджи захлебывался, проглатывал горькую вонючую смесь и снова выплескивал ее наружу. И так раз за разом, пока несшие его моджахеды не опустили носилки и, приподняв за плечи, не повернули едва ли не полумертвого главаря лицом вниз. Лес огласился новыми рыками, постепенно затихающими от бессилия и превращающимися в хрипящие стоны…