Сергей Зверев: Палачи и герои

Он им покажет! Он будет рвать их зубами! Даже смертельно раненный дотянется до глотки того тонкоголосого ублюдка. Ярость кипела и стремилась к выходу. Но выхода не было. Он перекрыт тяжелыми дверьми.

Дантист сполз по стене, присел на корточки, сжимая в правой руке револьвер и положив рядом с собой второй. Он будет биться!

– Ковган, ты погибнешь зря! – не успокаивался начальник полиции – и как только берут на такие должности с такими гнусными голосами. – Выходи!

«Зря»… Это короткое слово ножом пронзило душу Дантиста. А ведь действительно – не будет поверженных врагов, красивой смерти. Он погибнет как дурак, продырявленный осколками. Бессмысленно. Не завершив борьбы, которой отдал всего себя. А пока он жив, у него остается шанс на то, чтобы вернуться в дело.

– Я выхожу, песья кровь! – крикнул Дантист.

Он поднялся. Пошатываясь, побрел по коридору. Бросил на пол оба револьвера. Поднял руки. И шагнул в зал, ловя на себе напряженные взгляды, ожидая, что у кого-то не выдержат нервы и в него сгоряча выпустят пару десятков пуль…

И вот следственная тюрьма, где его держали в одиночке. Охрану тюрьмы усилили – из-за опасения штурма, что ли? Из четверых налетчиков остался в живых еще Балабан, человек в деле случайный, знавший мало. Поэтому полиция мертвой хваткой вцепилась в Дантиста.

– Может, поведаете старику, по чьему приказу вы планировали эту акцию, уважаемый пан Станислав, – журчал словами похожий на доброго булочника толстый следователь с добродушной улыбкой на лице и холодными глазами. Развалившись в широком дубовом кресле в кабинете для допросов при тюрьме, он, по обыкновению своему, направлял в лицо допрашиваемому луч лампы, чтобы ни одно дрожание ресниц не укрылось от его взора.

– Какой приказ? – упорно стоял на своем Дантист. – У меня не было денег. Случайно познакомился с теми тремя. Решили поправить свое материальное положение, потому что в этой стране мы никому не нужны.

– Бросьте, Дантист. Вы уже не первый год состоите в боевой ячейке так называемой Организации украинских националистов. На вашей совести еще несколько нападений и убийств.

– Чепуха! Я всегда был честным гражданином своей страны. Воевал за нее с русскими. И брошен этой страной на голод и прозябание. Я хотел лишь взять свое, что мне задолжала Польская Республика. Ни в какой организации не состоял. И я не Дантист, не доучился на него. Я простой страховой агент, да и то в прошлом.

– Вас казнят, пан Станислав Ковган. И это прискорбно – вы мне симпатичны. Но вы убили одного полицейского и ранили другого. Подозреваетесь в налете еще на один банк и коммерческое предприятие. Единственный ваш шанс – признаться в том, на кого работали.

– Я отчаялся на роковой поступок, потому что голодал. Я не состоял никогда ни в какой организации. Мне больше нечего сказать.

Дантисту выделили государственного защитника. Энтузиазма у того не наблюдалось. Он твердил подзащитному, как неразумному дитю:

– Шансов остаться в живых у вас немного. За такие преступления в Польше расстреливают. Так что следователь дело говорит. Признавайтесь.

– Я уже все сказал. Других признаний для вас у меня нет…

За дедом пришли морозной январской ночью 1937 года. Сотрудники НКВД были строги, но тактичны и прятали глаза. Обыскивали дом без усердия, не переворачивали, как это принято, все вверх дном. Казалось, они сами не рады своей роли.

Деду, всегда спокойному и уверенному в себе, и на этот раз не изменило самообладание.

– Ничего, внук, – уже в прихожей перед выходом он потрепал по плечу подавленного Ивана – тот уже вымахал на полголовы выше его. – Они ошибаются. Разберутся и отпустят.

– Не виноваты – отпустим, гражданин Вильковский, – буркнул старший. – Советская власть справедлива.

– Вот именно, внук. Справедлива.

Иван в свои семнадцать лет не мог осознать до конца произошедшего. Его дед обвинен в чудовищных преступлениях – связи с троцкистами, шпионаже на польскую разведку. Отец Ивана, комсомольский вожак и отважный воин Казимир Вильковский, погиб в бою с беляками за Хабаровск в 1922 году. Мальчишку воспитывал дед. И воспитывал правильно.

И теперь в их большом деревянном доме на окраине Хабаровска прописались незваные постояльцы – тоска и отчаяние. Мама зачастую подолгу сидела, невидяще глядя в окно. Старшая сестра Чеслава, всегда веселая и задорная, теперь ходила словно потерянная. О дяде Виславе и говорить нечего – он переживал за отца и постоянно ждал, что придут за ним самим. Возвращался из своего райкома, где занимал ответственный пост, опустошенным и приговаривал: