Всеволод Бенигсен - ВИТЧ

Максим оторвался от окна и вернулся к тексту, заменив концовку абзаца.

«Эта история началась в 1979 году. Самолет, следовавший рейсом Москва-Мюнхен, поднялся с взлетной полосы аэропорта Шереметьево и растворился в хмуром московском небе. В Мюнхен этот самолет так и не прилетел».

Этот вариант ему понравился. Но едва он собрался писать дальше, как понял, что начало вышло хоть и детективно-увлекательное, но идиотское. Почему же «история началась в 79-м», если он собирался писать не о Привольске, а о «Глаголе»? Скорее уж закончилась. Но начинать книгу с фразы «эта история закончилась в 1979 году» было бы еще большим идиотством.

Максим раздраженно стер первый абзац и задумался. Дело стало принимать затяжной оборот. Из наступившей тишины вдруг выступило тикание настенных часов. Затем у соседей заиграло «Радио Шансон». Тогда Максим вспомнил Блюменцвейга и, подумав, что легкий плагиат не помешает, решил начать так:

«Один мой приятель утверждает, что мы живем в век ВИТЧа. Несмотря на напрашивающуюся фонетическую ассоциацию, это не опечатка. Просто так мой приятель называет серость. Серость, которая захватила все сферы нашей жизни. Вирус иммунодефицита талантливого человека. Или творческого. Тут он еще не определился. Так что если это и болезнь, то не смертельная. По крайней мере для отдельного человека. А вот для общества в целом — очень может быть. Еще он утверждает, что талантливый творец, зараженный ВИТЧ, опасен тем, что создает вокруг себя еще более серый и пустой мир. Чтобы было соответствие реальности и его представления о реальности. Тогда ведь и искусство отражает "жизнь". Иными словами, он создает серую жизнь по своему образу и подобию, чтобы никто не обвинил его в том, что он "не знает жизни", что его искусство — штампы, что он "лишний в этой реальности", что он "не живет реальной жизнью". Удобная позиция. Имеющая один недостаток. Чем серее жизнь, тем серее ты. Чем серее ты, тем серее жизнь. Ты кушаешь эту серую жизнь. Она ест тебя изнутри. Взаимное пожирание. И одному Богу известно, к чему это придет. Мой же рассказ о другом времени и о других людях. Тех, которые не убегали от реального мира в мир своего серого воображения. Они противопоставляли себя системе. Они боролись. Они творили».

Дальше пальцы забарабанили по клавиатуре, словно начали жить отдельной от Максима жизнью. Все посторонние звуки испуганно растворились.

Очнулся Максим, когда на часах уже было четыре ночи. Стал перечитывать написанное. Не без удовольствия. Правда, пришлось сделать скидку на позднее время — ночью что ни напиши, все кажется гениальным. Единственное, что смущало, — это некоторый пафос, что разъедал повествование изнутри, лишая реальные события правдоподобия. Например, рассказывая о первой встрече глагольцев, Максим опустил эпизод с поэтом Кукориным, который, напившись, влез в дискуссию о силлаботоническом стихосложении Пушкина и стал кричать, что класть он хотел на Пушкина. Обидевшись, что его никто не слушает, он, шатаясь, ушел куда-то, а через пять минут вернулся с томиком Пушкина, который швырнул на стол, а затем расстегнул ширинку и достав, под смущенный визг дам свой детородный орган, действительно и буквально положил его на Пушкина.

В глазах Максима этот эпизод как-то не очень вязался с общим пафосом книги о мужественном противостоянии семидесятников и власти. Впрочем, всегда можно было что-то потом подправить.

Удовлетворенный проделанной работой, Максим завалился спать.

С утра перечитал, что написал накануне. Текст показался глупым и напыщенным. Сел исправлять. В течение дня несколько раз ему звонили по поводу сценариев, но Максим раздраженно отмахивался, ссылаясь на большую загруженность. Особенно настырен был один молодой сценарист, который требовал дать оценку его сочинению.

— Два балла, — не выдержав, сказал Максим, когда тот позвонил в третий раз и зло добавил: — По десятибалльной.

— А почему? — растерялся сценарист.

— Вам сказать почему?! — вспыхнул Максим.

— Да, — уже несколько нагло заявил автор.

Максим, чертыхаясь, раскопал в стопке распечатанных текстов нужный сценарий, но, поскольку совершенно не помнил сюжет, стал яростно тыкать несчастного сценариста в грамматические ляпы, скрупулезно подчеркнутые красным фломастером.

— «Прилив радости и смеха на лице Андрея» — это что за ремарка? На каком вообще языке? А потом что будет? Отлив плача и горя? А вот еще перл. «По окончании курортного сезона туристы депортируются в Россию». За что же им такое наказание? А вот еще. «Во дворе гуляют два петуха другого рода». Это что за род такой? Женский?!