Владимир Гриньков - Санитар

– Она тебе рассказывала обо мне? – Паша спросил и ответа ждал, как приговора.

– Нет.

– С чего ты взял, что я – убийца?

– Догадался.

– Но все с нее началось, с Розы? Да?

– Да.

– С ее смерти?

– Нет.

– Нет?! – изумился Паша и принялся события последнего времени в памяти перебирать лихорадочно.

– В день моего рождения мы с ней разговаривали. И она спросила у меня вдруг – можешь ли ты человека убить? Я в тот раз значения этому не придал…

– А когда придал? – спросил Паша быстро.

– Когда ты убил ее.

Паша дернулся, но смолчал.

– Я тогда все это сопоставил…

– Сыщик! – выдохнул Паша восхищенно. – Ну, голова! Ну, молодец!

А самому уже нехорошо становилось. До дрожи. До дурноты. Только сейчас понял, как беспечен был. Беспечен и самонадеян.

– Дальше! – произнес требовательно.

– Что – дальше?

– Потом что было? Ты следил за мной, да?

Вспомнил вдруг, как Дегтярев его увидел у офиса утром.

– Выслеживал?

– Нет.

– А у офиса оказался почему?

– Случайно. На работу шел.

Что-то было у Дегтярева во взгляде. Недосказанность какая-то.

– Ты не все говоришь.

– О чем? – спросил Дегтярев.

– Обо мне. Что-то такое знаешь…

Паша замялся.

– Интересное что-то знаешь – и молчишь.

Пауза в разговоре.

– Нарушаешь условия нашего договора, – сказал Паша. – Ты мне – обо всем откровенно. Я тебе – слова Розы. А?

Дегтярев промолчал, но лицо его уже пошло пятнами, что-то происходило с ним.

– Сегодня утром у тебя глаза такие были, – Паша задумался даже, определение подыскивая, – будто прозрение на тебя снизошло.

– Знаешь, бывают в жизни догадки страшные, – произнес глухо Дегтярев. – Обрушивается внезапно на человека, и верить не хочется, потому что страшно, а умом понимаешь – правда все.

– И что же за догадка? – спросил Паша. – Насчет меня, да?

– Да. Я ведь не знал точно, куда ты ушел, где работаешь теперь.

– И вдруг меня увидел, – подсказал Паша. – Сегодня.

– Увидел, – все так же глухо подтвердил Дегтярев.

По лицу его судорога прошла, он скривил губы некрасиво и произнес с усилием:

– Ты не мог просто так пойти к ним работать.

– К кому?

– К людям этим. Ты ненавидишь их.

– Отчего же? – взглянул Паша испытующе.

– Не знаю. Но это правда.

– Ладно, пусть так, – не слишком охотно признал Паша. – И дальше что?

– Ты задумал что-то. Это страшно. И очень жестоко.

– О чем ты говоришь?

– Знаешь, о чем.

Губы Дегтярева искривились некрасиво.

– А я скажу тебе, – Паша от холодильника, на который опирался, отстранился и руки на груди скрестил. – Обо мне эти люди не знают ничего. И очень об этом пожалеют после.

– Я знаю.

– Что ты знаешь? – произнес с усмешкой Паша. – Что можешь знать ты, Игорек? Человек, которого женщины не любят, а жалеют только.

Почему-то именно так ему было особенно приятно говорить.

– Зачем? – прошептал Дегтярев. – Зачем ты сделал это?

Он о Розе говорил, кажется. Паша вспомнил вдруг об обещании своем.

– Я о Розе еще не сказал тебе. Ты ведь знать хотел, что она о тебе говорила в свой последний день.

Дегтярев глаза на Пашу поднял стремительно и замер в ожидании. То, что произнесено должно было быть, высшей ценностью являлось для него. Ничто значения уже не имело. Только эти несколько фраз – любимой, но отвергающей его женщины. Последние слова, переданные через ее убийцу. Под этим взглядом дегтяревским можно было и покривить душой, не говорить правды. Но у Паши не было жалости в душе. Смотрел на замершего в ожидании Дегтярева холодным взглядом естествоиспытателя.

– Так вот какая штука, Игорек, – сказал медленно, растягивая зачем-то слова. – Дело в том, что речи о тебе не было вовсе. Пустое место ты для нее. Я же тебе говорил.

Дегтярев глаза закрыл. Он умер уже, и сомнений в этом не оставалось ни малейших. Организм функционировал еще, и сердце билось, но чувства умерли, и теперь сколько ни коли бабочку булавкой – она не шелохнется.

– Ты сам виноват, – сказал Паша. – Потому что не умеешь быть сильным.

– Да, – прошептал Дегтярев, глаз не открывая. – Ты прав, Барсуков.

Он Пашу по фамилии назвал, словно возводил между ними непреодолимую стену. Порознь они теперь.

– Я – ничто. Ноль. Прах и мерзость. За себя не мог постоять никогда. И когда к Розе не осмеливался подойти, объясниться. И когда ты уводил ее к себе, на меня и на нее наплевав…

С болью говорил Дегтярев; но боль где-то очень глубоко в нем сидела, только угадывалась.