Эльмира Нетесова - Стукачи

Чекисты хмурились, злились на председателя. А он, выходя из кабинета, просил их освободить помещение. И тут же уходил, без оглядки, на хозяйство.

Не любил Иван Степанович собраний, заседаний. Всячески избегал, перепоручал их проведение правлению. И все же беда его не миновала.

Когда поздней ночью под его окном затормозил «воронок», Самойлов не спал. Удивленно в окно выглянул. Увидел и понял все сразу.

Да и как не понять, если, встречаясь в райцентре с военкомом, слышал от него такое, что волосы дыбом вставали. Не хотелось верить.

— Ты, Вань, с чекистами полегше. Не задирайся, не спорь, не кричи. Не то сгребут и не скажут, где погост твой. Понял? — говорил он Самойлову всякий раз.

А недавно узнал, забрали однополчанина. Дзержинцы. Никто не знал, куда они дели человека…

Самойлов быстро надел на себя куртку, натягивал сапоги, когда вошли чекисты.

— Сбежать хотел?

— Увидел вас. Вот и одеваюсь.

— Знает кошка, чье сало съела, — ухмылялись довольно. И, открыв дверцу «воронка», сказали: — Шмыгай в свои апартаменты! Живей.

Вскоре сюда же кинули Абаева и Димку. Через несколько минут всех троих вывели из машины в темном, мрачном дворе и растолкали в подвальные камеры.

Иван Степанович не обронил ни одного вопроса, считая это пустым занятием.

За что арестовали его? А за что взяли военкома? Уж он был чист, как сама правда… Но и к нему прикопались. Где он теперь? Даже семья не знает.

Иван Степанович, попав в сырую, темную камеру, понял, что отсюда его скоро не выпустят. А может, и вовсе не доведется выйти. Клетка захлопнулась…

На следующий день его вызвали на допрос.

Грузный человек спрашивал Самойлова удивительно тихим голосом:

— Почему вы недовольны правительством?

— А какое мне до него дело? Если б я был недоволен им, зачем защищал бы его в войну? Зачем выполнял все его указы и распоряжения в колхозе, поднял хозяйство из нищеты?

— Это нам известно, — поморщился следователь и возразил: — К сожалению, ваши слова с делом не стыкуются. По своим убеждениям вы являетесь оппозиционером нашей власти.

— Чем это подтверждается? — не выдержал Самойлов, и следователь прочел заявление Кешки.

— В моем колхозе именно этот человек — самый никчемный и бездарный. Я его с удовольствием бы выгнал из хозяйства. О том не раз говорил ему. Лично. И в присутствии колхозников…

— Вот-вот, вы сами подтверждаете, что передовую молодежь, авангард страны, унижали, оскорбляли, поддерживая сомнительных людей.

— Да если бы я хотел от него избавиться…

— А кто вам такое позволит? — повысил голос следователь и сказал: — Лучше признайте свою вину добровольно. Иначе нам придется ее доказать вам. И докажем! Вы от этой временной оттяжки ничего не выиграете.

— А в чем признаться? — не понял Иван Степанович и удивленно уставился на следователя.

— Кем завербованы? Какой разведкой? Какие данные сообщили?

Иван Степанович не находил слов. А потом, словно прорвало, а может, дала о себе знать старая фронтовая контузия. И, глядя в лицо следователю, сказал, побледнев:

— Жаль, что вас — мудаков, не перекрошило на войне всех до единого! Ни одну блядь не пожалел бы, знай я тогда все наперед. Из «максимки» уложил бы недоносков! Чтоб мужичье званье не позорили. И фронтовиков!

Ты что охуел? Я ж войну где закончил? Сунь рыло в анкету! Иль читать не умеешь?

— Ишь, как разговорился! Все нутро вывернул наизнанку! Нас под пулемет? А тебя куда? — нажал кнопку в столе.

Долго избивали Самойлова трое дюжих мужиков. Но и он в долгу не оставался. Потерял над собой контроль. Врезал кулаками в подбородки, виски, в челюсти, в печень, в дых.

Вскоре кабинет был сплошь забрызган кровью. И все ж сбили с ног Самойлова. Навалились втроем. Ногами по нем ходили, так что дышать стало нечем. Только тогда его оставили в покое.

— Да, крепкий орешек попался! Дерется как черт! — долетало до слуха Ивана Степановича.

— И не таких обламывали. Окати его водой. Он теперь поумнеет. Я продолжу с ним разговор, — сказал следователь. Мокрого, избитого его бросили на стул.

— Будешь признаваться?

— Иди на хер! Признал бы я тебя в свое время, пес вонючий! — ответил Самойлов.

И снова загуляли по нем кулаки.

Так продолжалось две недели. Ни одного зуба во рту не осталось, ни одной целой кости.

На допрос сам не мог идти. Его волокли мешком по коридору, за ноги.

Боли он уже не чувствовал.

— Другой бы давно сдох. Этот — дышит! И так не признался, не подписал, — услышал Самойлов над головой.