Эльмира Нетесова - Макарыч

И стыдно стало леснику за свое неверие. Ругал себя по-нехорошему. Вот и сейчас она Кольке обнову вяжет. Узор — не оторвешь глаз. Придет парень — в новое враз обрядит. Порадует.

Макарыч посмотрел на жену. Три года… На лице Марьи обозначились новые морщинки. Признак прибавившихся забот и тревог. Вон и голова побелела. Не от добра такое. Никогда не слышал он от Марьи жалоб, сожалений о прожитом. Смирно несет баба свой крест.

…А засобирался Акимыч на другой день.

— Што мало гостюишь? Куды торописси? Аль не поспеишь в свою нору, чево бегишь, —

обиделся н а него Макарыч.

— Поплетусь, ужо пора.

— Погоди, на Сером отвезу.

— Ни к чему ноги баловать. Едучи — тело помирает.

— Мине в село заодно надоть.

— Не придумляй. Всю жисть пехом ходил. Дойду и нынче. Воздушку глотну.

— Ну, смотри.

Прощались молча. Неловко ткнулись носами трижды в небритые заросшие щеки. Вздохнули каждый о своем. Акимыч низко поклонился Марье и, держась за пазуху, вышел из избы.

И снова медленным осенним дождем поплелось время. Оно, как больное, то совсем останавливалось, то по кочкам бежало.

И вот к Макарычу в зимовье снова гость заявился. Вежливо спросился в дверь. Сапоги обтер.

— Привет, старик, — поздоровался непривычно.

— Здравия тибе, человече, — ответил лесник. Пришлый сказал, откуда и зачем пожаловал.

Имени не назвал. Должность его Макарыч запамятовал. Понял, для войны сбирает деньги и одежду теплую. Сказал, что теперь все фронту помогают. Лесник открыл сундук. Половину Марьиного вязанья отдал. Носки, рубахи, Кольке сготовленные. Насчет денег руками развел: «Излишков, мол, не бывает. Сына учу. Мяса, рыбы могу дать». Тот не отказался. Все, что брал, в книжечку записывал. В ней Макарыч потом крестик поставил, расписался. Так приезжий велел. Понял лесник, — война затянется.

Вскоре и почтарь пожаловал. От Кольки весточку привез.

Макарыч тогда пожалел, что в грамоте не разумеет. Взял то письмо, повертел в руках. Попросил прочесть. Почтарь разорвал конверт. Лесник прищурил глаза, приготовился слушать. Поначалу головой кивал. Соглашался. Молодец, Колька! Все-то ладно у него сложилось. В весну домой обещаются отпустить. С Зойкой. Та тоже учится уже. Но вот лесник нахмурился: «Не бранись, отец, я с ребятами хочу на фронт пойти добровольцем. Согласия твоего прошу. Техникум обождет. Вернусь — закончу. Ты за меня не бойся. Ну, а если и приключится что — не ругай. У нас половина ребят заявления в военкомат написали. Жду, что скажешь. Поклон вам от меня и Зои. Ваш сын Николай».

— Не ругай, ежели што? Каво мине тады бранить! Сибе, дурака старова, за дозволение? Удумал тож! На хронт! Черт сопливай! Мужиком не исделалси, а туды ж под пули! Я те дам хронт! Ососок неумытай! Нешто жисть опостылила? Я те пропишу в тот, куды ты навострился. Ишь, как подъехал! Науку порешил бросить. За зря, што ль, две зимы штаны в ей тер? — ругался лесник. И, повернувшись к почтарю, попросил: — Отпиши Кольке. Я ить не ученай.

Тот согласился.

«За што ты мине огорчаишь? Неужто в твоей голове ладным думкам места не сыскалось? Зачем тибе хронт? Там мужики надобны, а ни дети неразумный. Сгинишь ни за што. На каво мине кинишь? Аль забижал тибе крепко, раз про мине позабыл? Ты у нас едина радость и утеха. Остынь, одумайся, благословить на войну не могу. Посамовол ьни чаишь — дело твое, забыть такова не смогу», — диктовал лесник.

…Ночь показалась вечной. Словно утро никогда не просыпалось над избой лесника. Он знал: Колька не послушается. От задумки не отступит.

Синие, красные, желтые круги закачались перед глазами. В груди закололо. Будто кто шило воткнул. Во рту пересохло. А боль все сильнее. Словно злые мозолистые руки душу давили. Вздохнуть бы хоть разок. Но горло воздух не пропускает. «Верно, тулово ужо таво… сдохло», — подумал лесник. От этого липкий пот прошиб. А круги в глазах искрами замельтешили. Макарыч пытался позвать Марью. Но голоса нет. В ушах звон. Будто церковные колокола заутреннюю отзванивают. Да нет. Это береза. Та. Над обрывом. Цепями звенит. К себе кличет. А может, каторжники покойные к себе зовут. А звон растет. От него голова вспухла. Что тесто в горшке. «По нем гож круги. Вот они, вот. Штой-то с ним? То не круги. То пожар. Все горит. И Колька… Как ен там очутилси?»

— Сынок! Колюшка! — просипел Макарыч.

Теряя сознание, он сгреб огрубелыми руками рубашку, саваном сдавившую грудь.

Марья вскочила испуганно.

— Отец, что с тобой?

К груди прильнула. Бьется сердце бабье. Ошалелой птицей наружу просится.