Эльмира Нетесова - Макарыч

Макарыч сразу шаги заслышал. Сна как не бывало.

— Встать человек пять, остальные сидите! — пошутил Колька, осветив избу фонарем.

— Задуй ты енту холеру, — щурился Макарыч, ища свечу.

Зойка подошла сзади, закрыла ему глаза руками.

— Угадай, кто? — потребовала она, едва сдерживая смех.

Макарыч, изловчившись, за ногу ее из-за спины вытащил.

— Ну, коза, покажись, какая ты у нас стала? Марья от радости то смеялась, то плакала.

— Колюшка, приехал, сынок. Не забыл! Макарыч с Колькой оценивающе осмотрели друг друга. Рассмеялись. Обнялись. И лесник, пряча набрякшие глаза, шмыгал носом.

— Ну, как вы здесь? — спросил Колька.

— Мы што, тибе все ждали.

— С Зоей, — вставила Марья.

— Сколь жа нонча те в науке быть осталося?

— Еще зиму.

— Скореича б.

— Так я дома все равно не буду. Все время в тайге. Там каникулы не дадут.

Макарыч будто поперхнулся Колькиным ответом. Сказал обидчиво:

— Попривык, поди, к чужим людям? От дому навовси отбилси. Н авроди и изведывать не станишь.

— Не обижайся, отец. Может, ни на день не разлучимся.

Марья уже обрядила Зойку в теплые носки, кофту. Оглядывала девчонку, попутно расспрашивала о жизни в техникуме. Макарыч с Колькой говорили о своем.

— Акимыч был здеся. Тибе поглянуть хотел. Рубаху я твою ему в память дал. Просил.

Колька молча слушал.

— Наведал ба ты старова. Ить тяжко смотреть на ево. Изболелси весь. С тибе жа не убудить.

Парень прикусил губу, уставился в угол.

— Злитца всяк могеть. То и зверю дано. А вот понять и простить, на то не каждай способнай. Ты- то хочь сумей. Свому простить не грех. Чужому не стоит.

— Какой он мне свой?

— Отца твово, хочь и непутнаво, на свет произвел.

— Хм, это и медведь сумеет. Дурное дело не хитрое.

— Старость почитать надоть.

— Смотря чью.

— Акимычеву.

— Не за что!

— Цыть! Лягушонок! Не об старике те эдакое говорить. Грамотнай шибко. Проживи с ево поначалу.

— Что цыкаешь? Не кошка я. Душа у меня не лежит к старику. Вспомнил, когда вырос. Раньше где был?

— Так ты от всево отрекесси?

— Не от тебя. Акимыча не упоминай.

— За свое старик давно поплатилси.

— Мне эта расплата чуть жизни не стоила. Вспомни. Так ты меня и к Потапову пошлешь мириться.

— Типун на язык, паршивец! За эдакое тибе высечь не грех. Я ни ворог тибе!

— Зачем ругаетесь? Сколько не виделись, а по-хорошему не можете столковаться, — подошла Марья.

— Погоди, мать!

— Зачем ты Колю силуешь?

— Не твово ума забота!

— Охолонь, отец. По-божески разумей. Колюшка наш. Ить што подумает?

— Не лезь, — отстранил лесник жену.

Марья отошла к растерявшейся Зойке, заплакала.

— Зачем ее обидел? Чужого пожалел, свою огорчил. Когда ты таким успел стать?

— Дед пешком дотопал. В ево леты путь не ближнай до нас. Думаитца мине, в злобе и про нас с Марьей эдакое забалаболишь. Мине ить такое заведома чуища.

— Не равняй.

— Наведаишь аль нет?

— Не знаю. Там видно будет. Нам завтра в тайгу с утра.

— Батюшки! — охнула Марья.

Сконфуженно кашлянул Макарыч.

Не так хотелось парню поговорить с приемным отцом своим. Думал, по душам получится. По-мужичьи. Тут же свара затеялась. Хорошо хоть про письмо не вспомнил. Иначе не такой скандал закатил бы. Колька достал пачку папирос. Решил закурить открыто.

— Дай-ко и мине, — потянулся Макарыч и, сделав затяжку, сморщился: — Табак трухлявай. Скусу в ем нет.

— Коля, зачем ты себя губишь? Брось, — из угла попросила Марья.

— По бабьему разумению мужик ни курить, ни пить не должон. А уж о соседке и думать не моги. На кой ляд и жисть эдакая? Таких в пору на икону сажать. Кури, Колька, коль охота имеетца. На том свете не дадут. И баб не слухай, — мирился Макарыч.

Пар ню хотелось поговорить с ним один на один. Посоветоваться. И лесник, словно угадав его мысли, предложил:

— Пошли наружу. Покурим.

Вдвоем они уселись на оплаканное росой бревно. Молчали. Каждый думал о своем. И почему-то Кольке вдруг вспомнилась Полина. Она ждала его возвращения. Даже встречать пришла к самолету. Улыбалась, как ни в чем не бывало. Он сделал вид, что не заметил. Стал Зое помогать из самолета выйти. Когда оглянулся, Польки не было: убежала в город. Весь год на Зойку рысью смотрела. Вроде та ее кровно обидела. А весной, перед отъездом, вдруг решилась, к Кольке подошла.

— Поздравляю, — насильно растянула в улыбке морковные губы.

Они-то и выдали. Задрожали. Растянулись, как у лягушки. Колька тогда промолчал. А Полька, сдерживая завистливые слезы, выдавила: