Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Колыма

Клещ, задумавшись, смотрит на начальника милиции. Тот на Беню глядит изучающе, молча. То ли что-то свое вспоминает, то ли решает, куда теперь ему поселенца загнать. И вдруг снова заговорил. Опять о своем. О ней.

— Она ведь тоже без папы и мамы росла. Но не совсем сирота. Нет. О ней заботились. И отказа ей не было ни в чем. Голода не знала, не помнила во всяком случае. И одевалась она не хуже других. Любимицей была. Да только однобокой. И не радовало ее это.

— А чего ж ей не хватало? Жрать было что! Одета, обута, в тепле. И даже любимица! Легко жила. Порхала. Пусть не свой, но чужой человек ей отца заменил. Душу, сердце к ней имел. Как родную берег. От себя быть может отрывал, а ей и этого мало. Знамо дело — бабы! Им еще духовную пищу подай. А духовное — оно откуда возьмется без банальной жратвы? Когда ее нет, не до идеалов. А ест она — тут и блажь заводится, как червяк. И своего требует. А в результате? Дурь! Знакомо мне это! По собственной жизни. Покуда живот пустой, каждому куску рад. Чуть набил утробу, лезет в голов всякое. Но это я не о себе. Я земной! В облаках не летаю, крыльев нет. Дай Бог ноги бы, да руки не отказали.

— А она не могла без мечты. И был у нее в жизни человек. Единственный. Он был горем ее, ее слезами, ее сединой.

— Муж всегда— в горе— когда нелюбим. Покуда встречаются — все хорошо. А жизнь она ведь и горе подсунет. Не все смеяться Мы вон тоже — украдешь — радуешься. Барыши делишь — плачешь, все кажется, что мало перепало. Пьешь-радуешься. На дело идти — трясешься. Так-то оно у всех. Не бывает все гладким, всюду выбоины да бугры. Ладно б шишкой на лбу отделался. А то и на сердце ссадины появляются. Их-то чем вылечишь? Я может не меньше той бабы доброго в жизни сделал, а что получил взамен? — развел руками, Беня.

— Ну, а что сделал-то? — спросил, глянув в упор, начальник милиции.

— А! Вспоминать неохота!

— Ну, а все же?

— Я тоже не только для себя жил.

— Для кого же?

— Ни к чему теперь… Прошло.

— Так расскажи, может зря, я так о тебе подумал. Все мы смертные, все ошибаемся. С кем того не бывает, — просил начальник милиции.

— Сестра у меня имеется. В Одессе. А может и не в Одессе. Много лет прошло. Так вот тоже! Одна! Никого у меня, кроме нее, нет, у нее — тоже! Мать умерла. Сестренка. Я на нее — единственную — надышаться не мог. Ради нее — крохотной, вором стал. За нее голову свою мог отдать. Для нее шел на все. Заболела, помню, она ангиной. Простыла. А ребенком еще была, я ей чернобурку принес, чтоб горло укрывала. Мелочь это. Надо было бы, себе брюхо вспорол, чтоб она в нем ноги свои согрела. А она ушла от меня. Стыдно ей за меня было. Отказалась от меня. Не нужен стал. Выросла. Самостоятельной стала. Верно, правду говорят, бабу в золото заверни, ходи около нее на цирлах, она же в это время себя самой несчастной считать будет. Все они такие! Все! И моя сестра! Сама жить захотела. Честно. На зарплату. Ну и что? Да уверен, счастья она не видела! Ни с кем. Никому не нужна. Так и мучается где-нибудь. Отказалась она от меня! А что? Лучшую судьбу нашла? Ее кто-то мог любить и беречь больше, чем я? Ее родной брат? Перед кем-то может и был виноват. Но не перед ней! Нет!

— У этой женщины двое мальчишек есть! Так вот в них ее счастье было. Помнишь? Это они тогда тайгу подожгли. В партизан играли, в войну. Кровь матери и отца дали знать о себе.

— Нечего сказать, хороши детки. Чуть село не спалили. За одно это уши бы открутил, если б знал поближе. Сколько людям забот дали! Сколько работы! Верно, что одна баба, какой она ни будь, не сможет из детей путных людей вырастить.

— А они и так не хуже, чем у других, — побелел Евгений Иванович внезапно.

— Другие не поджигают тайгу.

— Не поджигают, верно! Но и не растут такими, как эти, — встал из-за стола начальник милиции быстро и нервно заходил по котельной.

Беник кидал в топку уголь. Сонливость прошла. Лопата пела в его руках. До конца смены оставалось не более пятнадцати минут. Вот-вот придет сменный кочегар — угрюмый, молчаливый старик. Он дотошно заглянет в каждый угол. Все ли в порядке. Глянет на приборы. Потом распишется в принятии смены. А Беник пойдет домой. Спать. Спать, потому что через восемь часов ему снова нужно выходить на работу. А ведь соседка сегодня на ужин звала. Может виды заимела на него какие? Вон как улыбаться стала при встречах. Знакомо ему это. Довольно откровенно. Да и чем он хуже других. Не на постоянно. Но временно, отчего бы и нет? Ведь мужик же он в самом деле. Позавчера он ее дочке игрушку купил. Куклу. Лупатую, лохматую. Девчонка ее из рук не выпускает. Целыми днями то кормит, то спать укладывает. Что ни говори — подружка появилась. С нею и аппетит лучше, и сон спокойнее стал. Соседка не нарадуется. Не кукле. Вниманию к ее дочке. Саму пока молода — еще замечают, а вот дочку — нет. Клещ — первый. Он более опытный. Знает толк в этих делах. Хочешь бабу — сначала с ее ребенком общий язык найди. А уж он найдет! Вот только бы этот черт не помешал. Начальник милиции. Но может забудет о своем обещании выслать его из Тигиля. Да и не за что! Ну разве Беник виноват, что она умерла? Но покуда похороны. То, да се, а и заменить Беню в котельной некому — нет кочегаров, авось и пройдет злоба. Не век же помнить. Да и не хотел он ее смерти. Ну кто она ему? Чужая. Ничего плохого не сделала. Он ее и в глаза-то никогда не видел. А значит, и мстить не мог. Кто такое ему припишет?