Андрей Добрынин - Кольцевой разлом

Едва увидев своего недруга на экране, Пистон почему-то сразу связал то интервью, которое у него брали, с событиями в центре Москвы. Человек, занимающийся такими делами, мог засветиться на экране и показать свое лицо всей ментуре лишь в том случае, если он обеспечил себе неуязвимые позиции, позволяющие разговаривать с позиции силы и ничего не бояться, а сейчас такие позиции имели в стране только московские террористы. Прислушавшись к беседе, Пистон понял, что не ошибся. Зловещий тип изрекал свои воззрения на ситуацию в стране и в данный момент вовсе не казался зловещим. Пистон невольно восхитился его непринужденным и в то же время вежливым поведением перед камерой - сам-то Пистон, когда ему однажды пришлось выступать перед телевидением как лицу, пожертвовавшему крупную сумму на детский приют, держался так, словно аршин проглотил. Этот же громила в своей ладно сидящей камуфляжной форме сидел, непринужденно откинувшись на спинку кресла, и даже заурядные "командирские" часы на его запястье и дешевенький серебряный крестик, видневшийся на груди, выглядели куда более импозантно, чем тяжелые золотые цепи Пистона. Террорист не моргнув глазом заворачивал такие длинные фразы, что Пистон внутренне напрягался, ожидая момента, когда говорящий собьется. Однако все фразы завершались на удивление гладко и осмысленно, более того, террорист успевал и пошутить, и даже отпустить комплимент тележурналистке. В своей компании Пистон никогда не признался бы, что восхищается этим человеком, который так его унизил, но сейчас компании вокруг не было, и Пистон размышлял:"Вот это мастер! Авторитет так и прет. И чего он какой-то херней занимается? Любых высот человек мог бы достичь..." "Любых высот" в понимании Пистона означало "любых денег", и бандит тут же возразил сам себе:"А что, он не достиг разве? Одной налички в Центре сколько, и вся она его. Да это мелочь по сравнению с тем, сколько ему с радостью заплатят, лишь бы он со своими людьми оттуда ушел. Это ж миллиарды, миллиарды зеленых, японский бог!" Когда речь заходила о деньгах, Пистон совершенно непроизвольно начинал строить комбинации, направленные на то, как бы эти деньги присвоить. Вот и сейчас он погрузился в раздумье, хотя миллиарды его недруга были вроде бы изначально недоступны. Тем временем журналистка спросила Корсакова о его отношении к российской приватизации. "Классическая операция по ограблению трудящихся,- спокойно ответил тот. - Сначала выпускаются ценные бумаги - якобы на сумму всего национального достояния, затем проводится долгая игра на понижение, и в конце концов бумаги скупаются по дешевке. Если прибавить сюда привилегированное положение бывших советских чиновников и хозяйственников в ходе приватизации, когда директора непонятно почему получают огромные доли в пакетах акций, то народ, естественно, остался на бобах. Заметьте, я говорю только о законных моментах в ходе приватизации, но ведь нарушения закона при оценке имущества, при проведении аукционов, при распределении акций имели и имеют повальный характер, и борьба с ними практически не ведется в силу порочности существующей власти. Наконец, распоряжаются на практике приватизированным имуществом руководители предприятий, какой бы долей акций они ни обладали. То есть все происходит точно так же,как при социализме, когда директор на предприятии был всем, а рабочий - ничем, с той только разницей, что теперь директором сверху не командуют, теперь он - сам себе голова. Если в этом и состоят великие завоевания демократии, то думаю, что они несколько преувеличены",- и Корсаков чуть виновато улыбнулся тележурналистке. Пистон, в голове которого носился обаятельный образ миллиарда "зеленых", не вслушивался в его слова, а если бы и вслушивался, то ни в коем случае не поддержал бы его точку зрения, пусть даже и не сумел бы ее опровергнуть. В душе Пистон являлся стойким демократом, то есть сторонником существующего режима, и положение, при котором одни гребут деньги лопатой, не гнушаясь ради этого никакими средствами, а другие вкалывают и перебиваются с хлеба на квас, считал единственно нормальным. Осуждать нарушения закона и тем более каких-то там моральных норм, допущенные с целью наживы, Пистону никогда не пришло бы в голову. Более того, если бы Пистон внимательно слушал Корсакова, то непременно решил бы, что тот критикует эти нарушения, лишь имея в виду каким-то образом на критике нажиться. Однако Пистон не слушал - он лишь задумчиво бурчал себе под нос:"Во как базарит мастер - как будто книжку читает... И подвешен же язык у чувака..." Тележурналистка уже собралась откланиваться, когда Пистона наконец осенило. Он вспомнил, с чего началось его знакомство с Корсаковым (фамилию своего недруга он успел разобрать): с посещения людьми Пистона некой жившей по соседству старухи, оказавшейся затем вроде бы теткой Корсакова. Племянник на славу постоял за тетушку, устроив Пистону крупные неприятности, так что тот предпочел выкинуть из головы и старуху, и ее квартиру. Вдобавок стороной Пистон узнал, что старухе обеспечили плотную охрану. Однако теперь ситуация изменилась: грозный племянник сидел в Центре и в ближайшее время никак не мог его покинуть. Оставалась охрана, но с ней Пистон надеялся справиться без труда - прошло столько времени, она наверняка успела успокоиться и расслабиться. А вот тетушка вряд ли успела за это время опротиветь племяннику, подумал с ухмылкой Пистон, залпом осушил очередной бокал томатного сока и потянулся за сотовым телефоном.