Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Камчатка

— Семья у него была?

— Нет. Только мать в Ереване жила. Письма ему, посылки присылала. А потом перестала. Скальп говорил, что померла. Перед самым своим освобождением говорил.

— Адрес знаете!

— Нет. И никто в зоне не знает. Она обратного адреса не ставила. Так ее, думаю, Скальп научил.

— А не говорил, почему в Минске, а не в Ереване работал?

— Сказывал, мол, там фельдшеру легче устроиться было. Он и Ереване только родился…

— А не говорил, куда после лагеря поедет? — спросил Яровой.

— Нет, все думал…

— А «мушку» кто ему ставил?

— Работяги.

— За что?

— Засекли. Бондарь выдал. Сам того не знал. Они и пометили. А потом выперли из барака.

— А где он жил?

— А тут, неподалеку от собачатника. В старой бане. Мыться в ней нельзя было. Так Бондарев в ней «сук» поселил. Всех. Там их двенадцать штук было. Грызлись каждый божий день. Друг другу рожи квасили. И всякая считала себя выше другой. Никто дневалить не хотел, «параша» через край переливала. Бывало, приду, отметелю всех — с неделю порядок держат, а потом снова все как было, — вздохнул «президент».

— Скажите, а он отсюда без долгов вышел? — спросил Яровой.

— Игры на деньги я запретил сразу, как только сюда пришел. За ослушание вешал на перекладине. За задницу. На целый час. Весь тот час игравшего секли все, кому не лень. С год так продолжалось. Потом щучил. Сейчас лишь новички иногда рискуют. Действую, как и прежде.

— А на чифире не мог задолжать?

— Упаси бог! Этих я своими руками, самолично наказываю! — ответил «президент».

— Виктор Федорович рассмеялся и, обратившись к Яровому, сказал:

— Извините, это не по допросу. Я в такие дела, говоря честно, н вмешиваюсь. Пусть сами разбираются и наказывают. Здесь он справедливы. И знают, что перенесли от картежников и чифиристовбольше, чем мы и предположить сможем.

— Скальп поначалу было тоже артачиться начал, — продолжал «президент». — Как же! Наколки более старые имел. И срок. Ну и кайфовал. Где и что перепадет. Припутал я его и на чифире. Сидит он над банкой, вылупив глаза. И хихикает. Как педераст. И мне, как «президенту», никакого уважения! С ним еще двое. Такие же. Схватил я их, выставил сверхурочно на морозе четыре часа работать. Быстро всех отучил. А то они мне из-за этого чифиря что ни ночь резню начинали. Скольких кентов покалечили! Да каких! Кулаки не помогали. Голодом их тоже не отучили. Это была последняя мера. На мороз! Вкалывать. И помогло. Не только их— своих фартовых, так же отучил. Все на первом моем году кайфовать бросили. Не мог и этот продолжать. Даже втихаря. Выдали бы. У меня за «суками» свои досмотрщики имелись. Чуть что — сказали бы!

— Значит, среди доносчиков у него тоже не могло быть друзей? — спросил Яровой.

— Да ну! Они друг друга даже без «понта» сыпали. Какие уж там кенты. Бывало, спарятся две «суки», остальные от зависти, что эти общий язык нашли, с кулаками на них лезут. Шум, крик поднимут. Словно не задницу, а мешок с деньгами не поделили. Противно вспомнить.

— А врагов у него много было.

— Этого добра хватало. Не только у него! У всех. Таким всяк похвастаться может. А «суки» — особо. На них все злы были. И они на всех. Такая порода. Что поделаешь, — отвернулся «президент».

— А особо ярых врагов его знаете?

— У нас иных не бывает. Если враг, то до смерти. А, значит, не по мелочам.

— Кто из освободившихся был его врагом и по какой причине? — продолжал Яровой.

— Таких много. Разве всех вспомнишь?

— А вы постарайтесь, — настаивал Яровой. — Уточню: из тех, кто был бы способен, по вашему мнению, свести с ним свои счеты.

— Хватало и таких, — нагнул голову Степан.

— Я слушаю, — посуровел Яровой.

— Сидел здесь один. Оглобля его звали. Известный, уважаемый вор. Раньше Скальпа на год вышел. Так вот этот Авангард его что ни день допекал. Поначалу обкрадывал. Барахло. У того оно было. И харчи. С воли присылали. Так эта лярва клопом присосался. То теплое белье стянет, то шарф. Ну, Оглобля най дет. Поколотит его. А тот вскоре снова за свое. Оглобля его калекой пригрозил оставить. И однажды в руднике словно нечаянно задел Скальпа полной тачкой. Тот чуть богу душу не отдал. Ан оклемался и зло затаил. Стал скрытно Оглобле пакостить. Изводить. А все потому, что тот и здесь, в лагере, человеком был. И уважением пользовался у всех зэков. За характер, за силу свою. За ум и хватку цепкую. Так нот этот Скальп стал «сучить» на Оглоблю поначалу «бугру» барака. За каждый промах. И оговаривал нередко. Потом подлог ему устроил. Да так ловко, что все поверили и Оглоблю из закона вывели в «сявки». На целый год. Потом разоблачили Скальпа. Всю ночь Оглобля его валенком бил. Но тот гад живучим оказался. Через три дня словно ничего и не было. И все-таки под самое освобождение Оглобли сумел спереть все его сбережения и спрятать. Да так, что как ни искали, не нашли ничего. Так и уехал человек без гроша в кармане. Все мы знали, чьих рук это дело. А доказать не могли… — крутнул головою «президент».