Петр Катериничев - Тропа барса

Он искренне обрадовался нашему появлению. И на вопрос-утверждение Катьки: «Мы здесь поживем», пожал вроде безразлично плечами: «Живите. Места много», но по его голосу было понятно, что он совсем не так безразличен к окружающему, как хочет казаться. Хотя и диковат.

Борисоглебск в отличие от Зареченска был городок совсем тихий. И вовсе не потому, что в нем было нечего делить: поделились, но как-то по-домашнему, без драк и поножовщины. В Борисоглебске жили в большинстве своем староверы или их потомки; городок сиял чистотой улиц, маковками бесчисленных ухоженных церквей, до блеска промытыми, ничем не занавешенными стеклами домов. Жители словно хотели сказать: «Нам нечего скрывать. Ни от людей, ни от Бога».

Похоже, в нашем трудном детстве наступила пауза на счастливое отрочество. Катька зажила с Костей Лесным Человеком совсем как примерная жена-дочь, я… Я пропадала в музейной библиотеке. Для меня вдруг открылось, что мир наш не так одномерен, что мы такие же, как те, что жили до нас, и после нас будут жить такие же… И, несмотря на все мерзости и тяготы этого мира, люди умудрялись в нем не просто выживать, но жить. И совершали великие, благородные подвиги, и отваживались любить, оставляя миру гаснущую нежность… Я разыскала это стихотворение в какой-то книжке без обложки…

Зима прошла, как сон. Добрый, приятный, снежный… Казалось, ему не будет конца, и в этом мире книг я буду жить вечно… Мне было там очень хорошо и вовсе не хотелось возвращаться.

Весной все мы почувствовали беспокойство. Но это не было тревогой… Просто нам было так хорошо, что от этого хотелось побыстрее избавиться. А сосульки в редкие солнечные дни марта переливались влажно и свежо, а лужицы под ногами хрустели хрупким мартовским ледком так, что отчего-то заходилось сердце…

И когда повеяло первым апрельским теплом, мы уехали. В выжженные солнцем причерноморские степи, к морю.

Море было большое. О нем вообще можно рассказывать бесконечно, а вот рассказать нельзя. То лукаво-ласковое, лениво томящееся под высоким, выжигающим все солнцем, то неприветливо-хмурое, ветреное, то грозное, бушующее штормами… Но всегда — прекрасное.

Там, на юге, я влюбилась. В мужчину много старше себя, женатого. Но нам было очень хорошо вместе. И к чему было думать о том, что будет дальше, если этого может не быть вовсе?..

До сентября продолжалась сплошная сказка. Море, лето и любовь. Но все сказки кончаются. А жаль.

За лето я очень окрепла и еще немного подросла. Волосы выгорели добела, сама дочерна загорела и заметила, что редкий мужчина не оборачивается мне вслед. В августе мне стукнуло четырнадцать.

Ребята-археологи нарисовали мне какие-то документы. Вернее, выправили в станичном правлении. Хиленькие, понятно, бумаги, но все же лучше, чем никаких.

В сентябре начало холодать, летнее тепло стало словно прозрачным… И тогда я встретилась с бабой Верой. Она была из Княжинска, а в станицу приехала погостить и отдохнуть к своей давней, еще с войны, подруге — Валентине Александровне, бабе Вале. Мы у нее все лето брали козье молоко.

Бабе Вере было уже за семьдесят. У нее были добрые глаза, окруженные венчиком морщин, совершенно белые, забранные под гребенку волосы, больное сердце и — никого из близких.

Как-то мы разговорились. Я тогда ходила как в воду опущенная. К моему Сергею, ну не моему, а к тому, с которым я жила, приехала жена. Женщина лет тридцати двух, подтянутая, энергичная и властная. Я ревновала. И еще — мне было стыдно. Хотя…

От бабы Веры мои переживания не укрылись. Как-то мы посидели с ней за разговором до полуночи… Потом еще раз и еще… Так уж получилось, я рассказала ей всю свою жизнь, она мне — свою… А потом… Потом — предложила переехать к ней жить. В Княжинск. Я была не то что удивлена, а… Просто настолько привыкла быть настороженной, готовой огрызнуться на все и вся, что любой добрый поступок меня удивлял или… Не знаю.