Олег Вихлянцев - Стукач

Проверив, не высыпался ли из кармана болотный сбор, Соленый размашисто и быстро направился в поселок. Войдя в избу сельсовета, он обнаружил, что председателя на месте нет. Тот еще поутру вместе с участковым и геологами отправился в Чегдомын подписывать в исполкоме какие-то бумаги, разрешающие последним продолжать исследование почвы и подземных вод. Люди говорили, что изыскания проводились с целью все-таки построить здесь железную дорогу. И Устимыч, мужик разбитной и ушлый, не хотел оставаться в стороне от столь важного исторического события.

Открыв створки громоздкого соснового шкафа, Соленый извлек оттуда двухлитровый бидон с самогоном, сыпанул туда болотной травки, тщательно размешал. Над поверхностью жидкости вздыбилась белая густая пена. Но лишь на несколько секунд. Затем содержимое бидона приняло свой обычный мутновато-белесый цвет. Запах сивухи, правда, был отвратительным. Ну так чего ее нюхать? Ее пить надо! Одобрительно крякнув, Соленый заторопился в гости к Савелию. Солнце уже закатилось за сопки, и нужно было успеть все обстряпать должным образом до возвращения Устимыча.

На пороге его встретила жена работяги – необъятная и низкорослая бабенка лет тридцати. Бесплодная от рождения, а потому злющая до невозможности на весь окружающий мир.

– Здравкуй, Тимофевна! – с виноватой улыбкой приветствовал ее Соленый, придерживая одной рукой крышку бидона.

– И тебе того же, Платон Игнатьич, – не приветливо буркнула она в ответ, продолжая стоять в дверном проеме.

– Савелий-то в хате?

– Де жа яму быть? В хате.

– Так в гости пустишь, али в сени хучь ба. – Соленый, намеренно использовал местный диалект, чтобы расположить к себе хозяйку.

– А на што табе Савелий? – прищурилась Тимофеевна. – Брагу лакать? – Она покосилась на бидон.

– Да ты понимашь-тить, – поежился Соленый, будто и впрямь чувствовал себя неловко. – Провинился я перад ним. Надо ба подружкаться.

– Воный жа пьянай ужо, как кобель! – всплеснула руками бабенка. – Куда жа ишшо дружкаться?!

– Да ну?! – изобразил удивление Соленый. – Кода жа сподобился?

– А я ведам? Пришел ужо готов. И побитай весь. Спрашаю, де? Молчить, животина глупая!

– Ну погодь. – Соленому надоело стоять в дверях, и он протиснулся в сени между Тимофеевной и дверным косяком. Она не стала противиться, пошла в хату за ним следом.

Савелий сидел за пустым столом, уперев руки в подбородок, и о чем-то думал, покачивая кудлатой головой. Перед ним тускло светила керосиновая лампа, роняя на бревенчатые стены неровные блики.

– Слухай, Савелий Кондратыч! – обратился к нему Соленый, присаживаясь за стол. – Ушел ты с лесопилки сягодняй, а у меня кошки шкрябуть. Виновный я перад табою. Можа, мировую сбрызнем-кось? – Он выставил на столешницу, бидон с самогоном.

Тимофеевна, не говоря ни слова, кинулась к закромам – вынимать снедь на закуску. Случай уж больно непростой: сам Платон Игнатьевич – бригадир артели – в гости пожаловал, да еще и с извинениями! Надо бы уважить. За что про что извиняется – дело десятое. Мужики, они сами меж собой разберутся. Главное – лицом в грязь не ударить да гостя приветить как следует.

При всей зловредности и обиде на судьбину свою бездетную Тимофеевна место свое знала и позориться на весь Ургал не хотела. Ан как пойдет по селу слух, что не уважила она Платона Куваева, так потом ввек не отбрешешься от бабьих злых языков…

– …Ты меня слухашь али нет, Савелий? – вновь подал голос Соленый.

Мужик тряхнул головой и взглянул на него.

– Ты чавой, Игнатьич?! – пролепетал он. – Я жа ничавой не видал, не слыхал! Ты чавой пришел-тить? – В голосе его был едва приметный испуг. И от внимания Соленого он не укрылся. Да только гость сделал вид, что не заметил ничего странного в поведении хозяина.

– Я чаво говорю, Савелий. – Бригадир принялся разливать самогон по кружкам, принесенным женщиной. – Повздорили мы с тобой сягоняй малёк – с кем не быват? Давай подружкаемся, штоба обиды не держать!

– А я ничаво! – испуганно вытаращил глаза Савелий. – Я завсегда-тить радый!

– Так и жонку свою зови за стол! – весело

уже сказал бригадир.

Помявшись немного, Савелий повернулся к занавеске, за которой спряталась жена, чтобы не мешать мужикам разговаривать:

– Паланя! Ходи сюды!

– Да не можно мне! – отозвалась баба. Не то чтобы она отказывалась. Тянула время, прихорашиваясь за своеобразной ширмой перед осколком зеркала, укрепленным на стене.