Эдгар По: Сердце-стукач

ДА! — нервен — очень, просто жутко нервен, таков уж, каков есть. Но почему вам НАДО утверждать, что я сумасшедший? Болезнь лишь обострила мои чувства, а не расстроила их, не притупила. А острей всего стал мой слух. Я слышу все, что творится на небесах и на земле. Я слышу множество вещей, что творятся в преисподней. И как, после этого, я сумасшедший? Слушайте! И внимайте, как здраво — как спокойно поведаю я вам всю эту историю.

Трудно сказать, когда именно эта идея впервые пришла мне в голову; но раз появившись, она преследовала меня днем и ночью. Поводов к тому не было. Да и эмоции ни при чем. Я любил старика. Он не сделал мне ничего дурного. Ничем не оскорбил. И на его золото я не зарился. Думаю, это все его глаз! Да, вот именно он! Один его глаз походил на глаз грифа-стервятника — тусклый голубой глаз, подернутый мутной пленкой. Когда бы взгляд его ни падал на меня, кровь стыла у меня в жилах; так, понемногу — совсем не скоро, раз за разом, я задумал лишить старика жизни, чтобы таким образом избавиться от его глаза на веки вечные.

Вот в чем вся соль. Вы воображаете, что я сумасшедший. Да ведь сумасшедший ничего не соображает. А вы взгляните на МЕНЯ. Вы увидите, как благоразумно я поступил — с какими предосторожностями — с какой предусмотрительностью — как хитро я все устроил! Никогда еще я не был так мил со стариком, как в течение целой недели перед тем как я его пристукнул. И каждую ночь, когда дело шло к полуночи, я поворачивал ключ в его замке и приоткрывал дверь — о, знали бы вы, как нежно! А затем, когда дверь была открыта настолько, что могла пройти моя голова, я запускал во тьму комнаты потайной фонарь, плотно закрытый, закрытый весь так, что ни лучика не выбивалось наружу, а затем просовывал внутрь и свою голову. Ах, вы бы, верно, рассмеялись, увидев, как ловко я просовывал ее внутрь! Я двигался медленно — очень, очень медленно, так что никак не мог потревожить сон старика. Это занимало у меня не меньше часа — пока моя голова не проходила целиком в дверь, так, что я мог увидеть его, лежащего на своей постели. Ха! — мог ли сумасшедший действовать так умно? И когда моя голова оказывалась в комнате, я осторожно открывал фонарь — о да, очень осторожно — осторожно (чтобы не скрипели петли) — я открывал его настолько, чтобы только тонкий лучик падал на его хищный грифий глаз. И это я проделывал долгих семь ночей подряд, ровно в полночь — но его глаз всегда был закрыт, и значит, я не мог совершить задуманное, ведь не сам старик раздражал меня, а только его Злой Глаз. И каждое утро, как занимался день, я бодро входил в его комнату, беспечно заговаривал с ним, называл по имени самым сердечным тоном, и справлялся, как он почивал. Так что, вы понимаете, он должен был бы быть очень проницательным стариком, чтобы заподозрить, что каждую ночь, ровно в двенадцать, я приглядывался к нему, пока он спал.

На восьмую ночь я еще более осторожно, чем обычно, открыл дверь. Минутная стрелка на часах, и та двигалась быстрее чем я. Никогда еще я не ОЩУЩАЛ в такой полной мере собственного могущества — своей невероятной смекалки. Я едва не лопался от предчувствия триумфа. Я предвкушал его, приоткрывая дверь, на волосок за волоском, а старику и во сне не снились мои тайные деяния и помыслы! Я довольно усмехнулся своим мыслям, и, должно быть, он услышал меня, так как вдруг дернулся на постели, как бы вздрогнув в испуге. Вы, верно думаете, я кинулся прочь? — никак нет. Его комната была черна как бочка со смолой из-за царившего тут мрака (ставни-то были накрепко закрыты из опасения перед ворами), так что, я-то знал, что он не может увидеть открытой двери, и потихоньку толкал ее все дальше и дальше.

Я уже просунул голову внутрь, и начал было открывать фонарь, когда мой большой палец соскользнул с заслонки, и старик аж подпрыгнул, сев на постели, и вскрикнул: «Кто здесь?»

Я замер в неподвижности, не отвечая. Битый час я не пошевелил и мускулом, и все это время я не слышал, чтобы он лег снова. Он продолжал сидеть в постели, прислушиваясь, совсем как я ночь за ночью слушал как стражник смерти — жук могильщик скребется в стене.

Наконец я услышал слабый стон — и я понял, что то был стон смертельного ужаса. Это не был стон боли или горя — о, нет! Это был беспомощный придушенный звук, исходивший из самой глубины души, переполненной неизбывным страхом. Я хорошо знаю, что это за звук. Многие ночи, в самую глухую полночь, когда весь мир спал, он вырывался из моей собственной груди, и жуткое его эхо повергало меня еще глубже в пучину донимающих меня кошмаров.